Дина Рубина. «Одинокий пишущий человек…»

"Черт побери! — подумала. — Я пишу книги 50 лет! В этом году как раз и исполняется — 50. Полвека!" Есть такая байка: один коллекционер купил у знаменитого художника картину за большую сумму. Узнав окольными путями, что эту картину автор написал всего лишь за три часа, коллекционер подал на него в суд, требуя возврата денег. Судья задал ответчику вопрос: "Правда ли, что эту картину вы писали три часа?" Тот отвечал: "Я писал ее три часа и всю жизнь". Так и с этой моей книгой: я написала ее за считаные месяцы, потому что писала ее всю жизнь, с каждым романом, с каждым рассказом.

О своей профессии я, как и любой писатель, могу рассказать кучу разных вещей — серьезных и забавных, трагических и анекдотичных. Таинственных. Эротических. Скандальных. Преступных. Захватывающих! "Давай-ка, — сказала я себе, — расскажи, не таясь, что это за зверь такой: писатель. Отринь все эти "прилично — неприлично", "достойно — недостойно", "демократично — не демократично". Пусть все критики идут лесом. Пусть госпожа Нравственность торжественно удалится в дом престарелых". Тут как раз началась Великая Пандемия и был — очень вовремя — установлен Великий Карантин. А мне-то что? Сервантес вон в настоящем тюремном карантине "Дона Кихота" написал. И я засела за работу. Страшно была увлечена, работала по многу часов, не разгибаясь. В итоге получилась книга самых разных историй про писателя, начиная с детства и заканчивая гробовой доской. Ибо последняя глава так и называется: "Вослед за собственным катафалком". И, знаете, обычно я страшно нервничаю, представляя публике новую книгу: ведь ты никогда не знаешь, как отнесутся к ней читатели, это всегда тайна — удача или неудача. А с этой книгой — я весела и спокойна. Ну что с меня возьмешь? Это вот такая моя писательская жизнь: вот она — я, Одинокий Пишущий Человек, вот именно так пишу свои книги.

— Какой совет вы дадите людям деятельного ума, оказавшимся в ситуации вынужденного заключения в собственном доме? Как избежать негативных мыслей и, рефлексируя, не терзать себя?

— Так ведь в этом вся штука: люди деятельного ума всегда знают, чем этот ум занять. Им никакого нашего совета не требуется. У них обычно планов громадье, а времени в сутках только 24 часа. Эти люди как раз очень продуктивно себя занимают, оказавшись в замкнутом пространстве и времени. Хуже приходится именно тем, кто привык жить регламентированной жизнью: завтрак — работа — магазины — готовка ужина — сон. На выходные — гости. Что-то такое. Этим, конечно, плохо. Смещается весь мир, а понимания, осмысления события такой человек обычно на себя не берет. Он привык к руководству над своей жизнью. Но давайте же будем честны: часто ли мы вспоминаем подводников, которые месяцами сидят в закупоренном пространстве? Да просто: часто ли думаем о морячках, которые месяцами ходят по палубе — по весьма ограниченному маршруту? Думаем ли о шахтерах, целый день проводящих под землей? Что это мы так быстро взвыли и бесконечно задаем вопросы и подвываем что-то о "негативных мыслях и рефлексии"? У нас интернет, книги — любая библиотека на дому, Facebook и прочая тусовка, любая музыка, любая — самая знаменитая — художественная галерея, любая лекция. Не говоря уж о жратве. Многие ли из нас похудели? Я — увы — нет. А вы?

— В "Русской канарейке" вы начали историю Леона Этингера фразой о том, что вот родился новый герой — снова любить его, переживать. Как вы связаны со всеми вашими персонажами? 

— Вот как раз обо всем этом я пишу в новой книге: откуда приходит герой, что с ним происходит, пока книга пишется, что происходит — со мной, автором, — когда книга закончена и уплывает в самостоятельное плавание. Когда ее герои отделяются от меня и продолжают существовать в своем мире.

— Пока вы пишете, обсуждаете с родными ход сюжета, советуетесь? Бывает такое, что кто-то из них пытается вас отговорить от какого-то поворота? Или близкие не вмешиваются в литературный процесс?

— Ну, детям, как обычно, до лампочки мамины творческие волнения. А мой муж ни в коем случае не вмешивается в мою работу, но если у меня случается ступор, накатит безнадега и где-то в глотке сам собой зарождается волчий вой, я зову его. Пихаю в кресло и читаю отрывок. Я ему верю. Он ведь художник. Не только живописец, но и театральный художник. То есть человек с чувством колорита освещения сцены, диалога, с чувством логики действия. Главное, с хорошим чувством интонации — это все для художественного текста обязательно. Он слушает и говорит, например: "Концовка сцены, знаешь, мне кажется, она лишняя. Останови на его словах и оборви. Закрой окном, что ли — а там облака, облака и фью-ить! Сцена уплывает". Я говорю: "Как?! Ты что?! Да ты ничего не понял. Там же, когда она ему говорит, а он ей отвечает..." — "Ну и не надо ничего ей отвечать, — говорит Борис. — Предоставь читателю додумать". На что я ему: "Нет, ты не понял, просто ни хрена не понял!" Потом сижу, смотрю в текст. Наконец, убираю концовку сцены. Не обязательно прямо сейчас убираю, иногда на другое утро. Но — доверяю ощущениям этого моего читателя.

— Что, как вам кажется, главный инструмент писателя, без чего он немыслим?

— Нет такого: главный инструмент. Спросите у того же сантехника — какой у него инструмент главный, он вас засмеет. Для какой-то работы нужен разводной ключ, для какой-то — отвертка. И если чего-то не хватает в наборе инструментов, работа просто прекращается. Так и у писателя. Вы скажете, вероятно, главное — воображение? Но у любого ребенка воображение фурычит будь здоров — дети же все талантливые, однако книг они не пишут. Работоспособность? Без нее никуда, конечно, но для нашего ремесла работоспособность — отнюдь не то, что книги рождает. Талант? Конечно. Но встречала я очень талантливых людей, которые профукали свой талант почем зря, написав в молодости повестушку, на которую возлагали надежды, да только тем и кончилось. Вот об этом я тоже пишу в своей новой книге: писатель немыслим без содружества качеств, без такой особой писательской ДНК, при наличии которой рождаются книги.

— Что важнее — пестовать в ребенке врожденное или прививать что-то извне? А как с персонажами? Возник сам или придаете черты, необходимые для движения сюжета?

— Это разные вещи, извините. Ребенок рождается загадкой, своеобразным "ящиком Пандоры", "джинном в бутылке". Вы понятия не имеете, что у него врожденное, а что нет. Но правда в том, что ребенку надо предложить очень широкое поле деятельности, поле проявления желаний, проявления чувств. Вы поймете, к чему он предрасположен. И дальше нужно просто не мешать, а помогать. Конечно, люди рождаются разными. Кто-то стремится с раннего детства к тому, что хочет делать. Кто-то остается долго непроявленным, как фотоснимок. Надо терпеть и наблюдать.

Писатель терпеть и наблюдать не может. Он своего литературного ребенка задумывает таким, каким тот требуется для сюжета. Об этом я тоже пишу в новой книге, в главе "Куда послать героя?".

— Вы когда-нибудь жалеете о написанном, хотите что-то изменить — убрать или дополнить?

— Разумеется. Всегда. В каждой книге — как только она выходит из-под руки и надевает обложку. Человек (писатель не исключение) меняется чуть ли не ежеминутно. Так что это вечное: "Сейчас написала бы иначе!" — как вопль, как мечта. Однако никогда ничего не меняю в тексте. Надо быть честным по отношению к себе — вот такой я была год, десять или 50 лет назад.

— В каждой вашей вещи много музыки и живописи. Это проявление непрожитого: Рубина-музыкант и Рубина-художник напоминают о себе Рубиной-писателю, придают выпуклости словам или что-то иное?

— Это, скажу так, помогает расширять пространство, в котором действуют герои. Мир, в котором они живут и действуют, становится звучнее, богаче. Это проявляется даже на каких-то ограниченных площадях текста. В рассказе например. Герою недостает какой-нибудь песенки, которую напевал дворник, подметая мусор во дворе. Выясняется, что этого хочется уже не мне, а героям.

— Ваша Надежда из "Наполеонова обоза" заметила, что писатель — безнравственный человек. Почему? Может ли писатель быть безнравственным и сострадательным одновременно?

— Конечно, может, как и все мы. Где-то у Агаты Кристи есть: "Он принадлежал миру искусства. То есть был аморальным человеком". Я подробно пишу и об этом в своей новой книге. Ни одного штриха характера, ни одной писательской черты я там не упускаю. Понимаете, все, что обычный человек считает моральным или аморальным, писатель просто обязан проверить на личном опыте или на опыте своих героев. А работая над книгой, вообще может не думать о морали. Да он просто обязан отодвинуть всю эту ветошь. Вы можете представить, что такое было — положение женщины в России в конце XIX века? Даже в высшем свете — она была собственностью мужа и семьи. И вот Толстой пишет "Анну Каренину", роман о безнравственной женщине (как считали 98% читателей). Как вы думаете, как к этой книге отнесся высший свет? А "Госпожа Бовари"? Нет, знаете, оставим заботы о нравственности выпускницам Института благородных девиц.

— Свои книги вы начитываете сами — и делаете это мастерски, очень артистично. Что вам больше всего нравится в озвучивании?

— Рискованный вопрос! Я же сейчас начну рассказывать, не смогу остановиться, захлебнусь от избытка чувств. Начитывание книги — это, понимаете, одно из самых больших удовольствий моей жизни. Осуществление моей актерской ипостаси. Это истинное завершение книги — ведь только я, автор, доподлинно знаю, каким голосом и с какой интонацией говорит каждый герой моей книги. И вот я приезжаю в любимую студию "Вимбо" — лучшую в стране, с самыми взыскательными и самыми занудными рыцарями Чистого Звука и Правильного Ударения. Вхожу в кабинку, надеваю наушники, и меня охватывает блаженство. Я плыву в потоке уже написанной книги, я пою — когда это требуется, — хохочу, кричу, гневаюсь. Делаю все то, что на бумаге сделать не могу, ибо бумага молчит.

— Рэй Брэдбери собрал сокращенные редактором главы "Вина из одуванчиков" и спустя полвека издал их как продолжение романа. Вам многое приходится убирать? Что из этого потом выходит?

— Бывает по-разному. Процесс работы — сложная штука. Иногда бывает, что приходится ампутировать целую линию в романе — просто она не монтируется в сюжете. И тогда она ждет-дожидается чего-то другого. Нет, издавать "колбасные обрезки" меня никогда не прельщало. Но преобразить материал, внедрить его незаметно и неощутимо в другую книгу — это вполне задача для писателя.

— Когда же читателям ждать выхода новой книги "Одинокий пишущий человек"?

— Надеюсь, к ярмарке non/fiction появится. Я и сама этого очень жду!

По материалам: https://tass.ru/interviews/9305589