Геннадий Месяц. Академик РАН.

- Внуки, как известно, растут быстрее, чем дети, поэтому уже скоро они спросят своего деда: откуда такая фамилия, где жили предки, кто они?

- Могу им передать только легенды и предания. В той семье, где я родился, не вели дневников, не составляли генеалогических древ, ничего такого не было. По отцовской линии мои предки с Украины, перебрались в Сибирь по "столыпинскому переселению" в 1908 году. Ехали на подводах, отцу моему тогда было семь месяцев. Осели под Новосибирском, там земли хорошие. У прадеда Дмитрия была большая семья. Одна из причин в том, что по мере рождения мальчиков землю нарезали дополнительно (девочкам ничего не давали), естественно, в семье после приезда родилось много детей - всего десять.

По материнской линии, насколько предание гласит, прадед Феоктист - коренной сибиряк, но принадлежал к "чалдонам" - так здесь звали выходцев из европейской части России (этот прадед был беглым крепостным крестьянином из Курской губернии). То есть моя семья - мать и отец - это союз "чалдонки" с "хохлом". Наверное, поэтому они умудрились родить меня 29 февраля…

- То-то мы никак не можем понять, как отмечать день рождения друга: каждый год или только по високосным годам!

- Один мой приятель из Америки, присылая телеграмму с поздравлением, каждый раз пишет, что наконец-то я достиг совершеннолетия…

Родился я в Кузбассе. Родители поначалу жили неплохо, поскольку бабушка по материнской линии имела 14 детей, так что земли, повторяю, было много. Однако семьи отца и матери в годы коллективизации раскулачили, хотя никаких батраков, естественно, не было - просто все добросовестно работали.

- А происхождение фамилии?

- Говорят, что прапрапрадед был совершенно лысый. Кто-то сказал: "як мисяц", так и прижилось. Поэтому фамилия не от Луны, а от лысины.

- Братья и сестры есть?

- У отца и матери сложная жизнь прошла. Было у них пятеро детей. Двое умерли: девочка в 1928 году и мальчик - в 1930-м, но потом в 1932-м, 1936-м и 1937-м родились еще трое. Так что у меня брат и сестра есть. Брат шахтером был, сестра кончила педагогический институт, работала в областных структурах. Сейчас оба на пенсии, живут в Новосибирске.

- Из семьи только один ученый вышел?

- Один. По отцовской линии разные специалисты были. В основном из тех профессий, что ближе к земле. А один, мой дядька Валентин Карпович Месяц, был министром сельского хозяйства СССР, а потом во время перестройки, при М. С. Горбачеве, первым секретарем Московского обкома партии. Сейчас он на пенсии. И вообще, разные люди вышли из нашей семьи, но "засветились", пожалуй, лишь два "Месяца" - Валентин и Геннадий. Я очень надеюсь, что к нам присоединится мой сын Вадим - поэт и писатель.

- О детстве вспоминается что-то особенное? Такое, чем поделиться хочется с сыном, а потом и внуками?

- К сожалению, светлого помнится мало… Дело в том, что отца в 1937-м, когда мне было полтора года, арестовали и осудили по 58-й статье. Он отсидел десять лет и домой вернулся уже после окончания войны. А до войны строил БАМ, потом дорогу Воркута-Ленинград. Так что жизнь у нас была тяжелая, матери надо было кормить шестерых: на ее руках трое детей, брат девяти лет и мать старая… Дед мой, Михайлов Михаил Феоктистович, унтер-офицер во время Первой мировой, имел два Георгия, контужен. После раскулачивания сразу же умер, брат мамы тоже. Мы остались нищими, абсолютно нищими. И все легло на плечи мамы. После ареста папы она увезла нас в село Яшкино, что в Кемеровской области, где жили дед с бабкой - родители отца. Там вырыли землянку. В ней и жили, и держали телку, чтобы было тепло. Так что первые мои ощущения детства - это телка и землянка. После Яшкино уехали в город Топки под Кемерово, где прожили военные годы.

- Сказывалось на тебе, что деда раскулачили, а отец сидел?

- Разумеется, сказывалось. Я ведь был ЧСВН - член семьи врага народа. Конечно, особенно тяжело было маме. Где бы она ни работала, ее отовсюду выгоняли за малейшую провинность…

В 1953 году я поступил на радиотехнический факультет Политехнического института. В анкете не написал, что отец был судим, так как он мне говорил, что его не судили, а просто объявили срок и все, так что и упоминать, мол, нечего… Учился я очень хорошо и в школе и в институте. Медалистом был, отличником. Полтора года в вузе проучился, и вдруг мне говорят, что я должен переходить на другой факультет, так как радиотехнический - факультет режимный и дети, чьи родители были судимы, учиться там не могут. Я попытался сопротивляться, даже пошел к институтскому юристу за советом. А он мне говорит, что сам отсидел семнадцать лет по "делу Тухачевского", когда были арестованы тысячи офицеров. И порекомендовал ничего больше не предпринимать и переходить на другой факультет. Казалось бы, круг замкнулся, но этот юрист сказал важную вещь: можно заняться реабилитацией - вышло специальное решение правительства. И летом 1955 года мы с отцом поехали в Кемерово, там в КГБ отцу выдали справку о реабилитации и 1200 рублей. Это была двухмесячная зарплата - компенсация за десять лет лагерей.

- Вы были оскорблены, озлоблены?

- Нет. Поразительно, но отец считал, что как раз посадили его враги народа. Он плакал, когда умер Сталин. Все было переплетено, сжато в тугой клубок. С одной стороны, страшная несправедливость, а с другой - дети учились, получали высшее образование. Отец, конечно, гордился, что я студент, отличник, что получил в школе медаль. Потом он гордился, что я стал доктором наук, членом-корреспондентом, академиком.

- Из землянки - и в большую науку. Что двигало по этому фантастическому пути, ведь тысячи мальчишек, росших рядом, так и не вырвались за пределы того крохотного мира, который их окружал?

- Всю войну мы провели в маленьком городке Топки под Кемеровом. Жили на самом его краю, который назывался Кукан, потому что отец был репрессирован. Отношение - как к семье врага народа. Все мои сверстники были хулиганами, практически все. Один потом стал убийцей, другого зарезали, некоторые сидели в тюрьме. Но в детстве все мы дружили: в основном играли в войну. В отличие от других меня мама настраивала на учебу, говорила, что надо получить образование. После войны и возвращения отца мы уехали в город Белово Кемеровской области.

Мне очень повезло: у меня были хорошие учителя и в начальной школе, и в средней, прекрасные преподаватели физики, географии и литературы. Класс отличный, друзья замечательные. Кстати, в классе оказалось шесть медалистов. Учиться было интересно, и меня это увлекало. Любимых предметов много, все хорошо по литературе, но географию я любил настолько, что стал председателем краеведческого общества нашего города Белово. Это, так сказать, первая моя начальственная должность. Мы путешествовали, обследовали Сибирь, лазили по Горной Шории, Салаиру, бывали на Телецком озере и т.д. В 1952 году меня наградили путевкой в Москву за лучшую краеведческую работу. Так что во мне "сражались" география, литература и физика. В конце концов победила физика. И тогда мне пришлось выбирать, где учиться. Я пришел на почту посылать документы в институт, но заявление, куда именно я поступаю, написано не было. "Борьба" шла между Ленинградом, тамошним Электротехническим институтом (который, кстати, закончил Алферов), и Томском. Победил Томск, у отца там жили брат и сестра. И на почте я написал заявление в Томский политехнический институт.

- Все-таки в нашем поколении совпадения случаются на каждом шагу. После войны я жил в Перове под Москвой. Дома завода "Серп и молот". Это был самый хулиганский район - убийства, драки, поножовщина. Тем не менее там выросло немало отличных ребят! А моя первая командировка от "Комсомольской правды" была в город Белово, после которой я написал большой очерк об одном изобретателе…

- Не Красноженов его фамилия?

- Красноженов.

- Это мой школьный приятель. Он вначале пытался опровергнуть механику Ньютона, потом стал изобретателем; долго работал на цинковом заводе. Очень способный парень, хорошо учился в школе. Поразительно: учителя задавали вопросы, и никто, кроме него, руки не поднимал. Он же на любой вопрос всегда имел ответ - очень начитанным был мальчиком.

- Мне кажется, что в то время создавалась определенная среда, где проявлялись талантливые люди…

- Бесспорно, было какое-то соревнование друг перед другом. Когда мы стали чуть взрослее, то хотели нравиться девочкам. А для этого надо было хорошо учиться. Я думаю, что лучшие произведения создаются ради того, чтобы кому-то понравиться. И зовет всегда новое, непривычное. Я ощутил какое-то прекрасное и необычное чувство, когда сделал первый транзистор ный приемник. Беру коробочку в руки и слышу голос. Не вижу ни проводов, ничего! Для меня это было фантастикой: как, откуда, что это? Совершенно невероятно! Поэтому я и хотел поступить на радиотехнический - хотел понять, что такое электромагнитные волны. Но радиотехнический факультет мне, как я уже сказал, окончить не довелось - я перешел на электроэнер гетический. А там попал в поле зрения очень талантливых ученых, в первую очередь профессора Александра Акимовича Воробьева - ректора Политехнического института…

СТАНОВЛЕНИЕ

- Ученые всегда говорят приблизительно одно: "Мне повезло на учителей". Но может ли быть иначе в настоящей науке? Профессора всегда стараются заприметить талантливых студентов.

- Пожалуй. Томск - совершенно уникальный город. Есть такое понятие - провинция, но к городам, подобным Томску, оно, на мой взгляд, неприменимо. В 1883 году в Томске был создан университет, первый университет, на восток от Казани, и туда направили многих выдающихся ученых. Причем доцент сразу же получал профессорское звание, дом с прислугой и даже пролетку и персонального кучера, чтобы профессору подъезжать прямо ко входу в университет.

- Фантастика!

- Более того: каждые три года профессор имел право совершить трехмесячное путешествие по западным лабораториям, побывать в крупных научных центрах Европы. Естественно, в Томск потянулись талантливые люди. Чуть позже там появился Технологический институт (впоследствии - Политехнический). Инициатива его создания исходила от Д. И. Менделеева и была поддержана С. Ю. Витте. Так что "провинциальный" Томск стал интеллектуальным центром, где всегда было много высокообразованных людей.

Однажды мы с моим учителем, профессором А. А. Воробьевым, приехали в Новосибирск, в Академгородок. Тамошние академики восторженно рассказывали, как они открывали Сибирь. Воробьев слушал внимательно, но чуть-чуть улыбался с хитринкой. А когда мы вышли, сказал: "Они еще пешком под стол ходили, а в Томске уже работали выдающиеся профессора". Кстати, Томск щедро "делился" своими специалистами: отсюда "отпочковались" десятка три научных институтов - они появились во многих городах Сибири, в том числе в Красноярске, Кемерове, Омске, Новосибирске и т.д. Уезжали и отдельные кафедры, и факультеты. Тем не менее специалистов всегда хватало. Томский Академгородок был полностью создан из местных кадров, потом многие уехали в Новосибирск, в Москву. Немало томичей стали членами Академии.

-Значит, нужно, чтобы 10-20 талантливых людей собрались вместе?

- Не только. Нужны цели и задачи. Сибирь бурно развивалась, и это определяло многое. Особое значение имело строительство железной дороги. И очень многие ученые занимались ею. Ректор Политеха профессор Николай Иванович Карташев был одним из идеологов этой дороги. Ну и, конечно, свою роль сыграла война, ведь сюда, в этот край были эвакуированы промышленные предприятия, приехали специалисты. В общем, в разное время в Сибири собралось немало талантливых людей. Была очень хорошая творческая атмосфера. Огромное значение в развитии Сибири имело создание Сибирского отделения АН СССР. И как в связи с этим не помянуть еще раз самым добрым словом академика Михаила Алексеевича Лаврентьева.

- И никаких конфликтов?

- Конечно! Кстати, я не припомню ни единого случая, чтобы была какая-то национальная неприязнь, антисемитизм и тому подобное. Ничего такого в Сибири не было, и особенно в Томске. Это абсолютно интеллигентный город. Три-четыре поколения профессоров: дед был профессор, бабка, отец и мать… Где такое еще встретишь?! Да и жили тут же, рядом с работой, в одном и том же здании. Представь, они просто выходили из одной двери - где они жили, и входили в соседнюю - там читали лекции. Рождалось ощущение, что профессора, наши преподаватели, всегда работают. Плюс к этому было хорошее оборудование, о нем заботились, власти денег не жалели. Конечно, колоссальный толчок развитию науки в Томске дала атомная промышленность. Рядом появился "закрытый город" Томск-7. В Томском университете был создан физико-технический факультет. Появился и Институт ядерной физики, где я начал работать после окончания вуза. Естественно, создание "атомного центра" притягивало в Томск талантливых ученых.

- Теперь мне становится понятным, почему в начале 90-х годов, когда началась трагедия советской науки, академик Месяц выступил с инициативой принимать ученых, уезжающих из Средней Азии и Казахстана, в научные центры Урала и Сибири, предоставлять им работу, жилье, все необходимое.

- К сожалению, в полной мере реализовать эту идею все-таки не удалось. Многие мои коллеги по институту в свое время уезжали по распределению в разные республики Советского Союза - в частности, в Таджикистан, Казахстан, Узбекистан и т.д. После распада СССР на них начались гонения, их "выдавливали" из исследовательских институтов, из вузов. К примеру, ни одного русского среди деканов и заведующих кафедрами в тех областях Казахстана, что прилегали к Уралу, не осталось. Поэтому удалось обеспечить прекрасными кадрами тот же университет в Оренбурге: там стало 40 профессоров. Они приехали из Кустаная, Петропавловска, Семипалатинска и других городов. Жаль, что не везде нам пошли навстречу, а ведь в те годы это была реальная возможность как-то противостоять "утечке мозгов" из России. Я помнил всегда, что русские ученые, которые жили и работали в республиках Союза, принадлежали к научным школам России. Аспиранты и кандидаты наук, как правило, были подготовлены крупными учеными Москвы, Ленинграда, Томска, Новосибирска. Они уехали, чтобы поднимать науку в республиках, и в изменившихся обстоятельствах нужно было проявить к ним внимание, вернуть их в Россию. Я считаю, что такую политику необходимо вести и сейчас. Убежден, что нужны привилегии для русских, живущих за пределами страны, которые хотят поступать в наши вузы. Я давал бы для них квоты. Пусть талантливые ребята приезжают в Томск, Новосибирск, Хабаровск, Владивосток. Это было бы очень правильно.

- Я знаю нескольких крупных ученых, которые благодарны академику Месяцу за то, что он помог вернуться им на историческую родину. Они как бы заново начали жить.

- "Русские пришельцы" из Киргизии помогли создать научный центр в Архангельске. Туда приехала группа замечательных ученых во главе с профессором Ф. Н. Юдахиным, крупным геофизиком, которого потом избрали членом-корреспондентом РАН. Но, повторяю, в полной мере реализовать эту идею не удалось: поддержка была только в некоторых регионах, а в большинстве - власть не видела необходимости приема русских ученых из ближнего зарубежья. Близорукая политика!

- Вернемся к становлению Месяца-ученого. Очень часто в науке путь начинается именно с первых экспериментов, не так ли?

- Что-то ты хочешь исследовать, начинаешь работать и вдруг получаешь то, чего никто не знал. Моя задача в дипломе состояла в том, что мне нужно было сделать генератор, получить импульсы высокого напряжения порядка 30-50 киловольт. Время нарастания напряжения очень короткое - наносекунды. Мой учитель Александр Акимович Воробьев был физиком широкого профиля. Он занимался ускорителями, техникой высоких напряжений и другими проблемами. Одна из них состояла в том, чтобы определить, с какой скоростью разряд "прорастает" до начала пробоя. Для этого нужно было сделать генератор. Сейчас просто - пришел в магазин и купил, тогда же все надо было делать своими руками. Я начал дипломную работу с того, что сделал осциллограф. Правда, сначала съездил в Москву к профессору Стекольникову. Его лаборатория высоковольтного газового разряда Энергетического института имени Кржижановского АН СССР размещалась в той церкви, где венчался Пушкин. Осциллографы тогда уже выпускались у нас в стране, но предназначались только для атомного проекта. Стекольников и его коллеги встретили студента из Томска доброжелательно, все рассказали и показали. Так что осциллограф я сделал, и генератор тоже. Были получены первые результаты. Они оказались уникальными. Я обнаружил очень интересное явление, которое в дальнейшем привело к открытию объемных разрядов в газах высокого давления. Казалось бы, разрозненные результаты, набор любопытных данных - и все! Но в голове все это "прокручивается" постоянно, не дает покоя, а потом вдруг складывается в единое целое. Огромную помощь мне оказывал будущий профессор Григорий Абрамович Воробьев, человек очень талантливый и бескорыстный.

- Так рождается открытие?

- Пожалуй. И заслуга учителя в том, что он поддерживает тебя, говорит, что ты занимаешься интересным, перспективным делом. В общем, "открытие сделал не тот, кто копал, а тот, кто указал, где копать".

ВОСХОЖДЕНИЕ

- Мне было 26 лет, и я написал книгу "Техника формирования высоковольтных наносекундных импульсов". Это была первая в мире книжка по данной проблеме. Она вышла в Атомиздате в 1963 году.

- В этом же году у меня в том же Атом-издате вышла книга "Нить жизни. Очерки о генетике". Я написал ее вместе с Н. П. Дубининым. Тогда он был еще опальным членом-корреспондентом Академии наук. Удивительные все-таки бывают совпадения в жизни!

- У меня с сыном тоже немало совпадений. В одном возрасте закончили вуз, в 25 лет оба стали кандидатами наук. В 26 лет я выпустил книгу, и он тоже. Правда, книгу стихов…

- Мы к этому еще вернемся… А пока о первых шагах в науке. С первыми успехами пришла и страсть. Я имею в виду увлечение импульсами, наносекундами. Почему эта страсть на всю жизнь?

- Все события, которые происходят в быстропротекающих физических явлениях, когда-то начинаются и когда-то кончаются. Многие ученые проводят исследования всего процесса в целом, то есть исследуют интегральные характеристики. А можно посмотреть иначе - дифференциально следить за явлением через короткие промежутки времени, например через миллиардные доли секунды. Ты как бы сканируешь происходящее, следишь, как развивается процесс. В общем, все делаешь, как в кино, - снимаешь кадр за кадром. И не имеет значения, что именно изучаешь - полет пули или движение электрического заряда. Я понимал, что фундаментальные знания имеют "точку роста", и именно ее нужно было рассмотреть и понять. В нашей области шли дискуссии, мол, есть ударная ионизация, электронные лавины и тому подобное. Я же попытался все это точно рассмотреть, то есть изучить процессы, идущие при высоких электрических полях в сверхкороткое время. Мне казалось, что можно создать уникальный инструмент для исследования разных физических явлений. Это, к примеру, ускорение электронов, ионов, плазмы и тому подобное. Для сравнения приведу такой пример. Когда-то был изобретен микроскоп. С его помощью сделано множество открытий, так как наблюдались бесконечно малые размеры. Правильно?

- Безусловно.

- Нечто подобное произошло и у нас, только мы "рассматривали" бесконечно малые времена. Появился прибор, который можно совершенствовать, и он позволил очень глубоко исследовать те явления, которые абсолютно не были известны. Или прояснить те процессы и проблемы, которые запутаны до предела. И честно говоря, начало моей работы было весьма схоже с работой следователя: я шел шаг за шагом, исследуя то или иное явление. И в моих руках оказался тот самый "временной микроскоп", который мог рассказать, что именно произошло за миллиардные доли секунды, в том числе и в электрических разрядах. Я начинал как инженер, так как у меня было инженерное образование. Я считаю, что это добротное образование. Однако вскоре мне стало ясно, что открыта новая область физики и я могу в ней провести много интересных исследований. Так и случилось: пришли импульсная энергетика, мощные ускорители электронов с выходом на термоядерный синтез, мощные лазеры, моделирование ядерных взрывов, мощное сверхвысокочастотное излучение и так далее.

- Это уже "микроскопище"!

- В науке появился новый инструмент, который дал возможность вести исследова ния широким фронтом в разных областях. Причем, что интересно, первоначально можно было быть даже дилетантом…

- Как это?!

- Есть целое направление - физическая электроника. Мы, например, с моими сотрудниками открыли взрывную электронную эмиссию - когда благодаря микроскопическим взрывам электроны извлекаются из металла. Я не принадлежал ни к какой научной школе по эмиссионной электронике. Были только общие представле ния о ней. Мы просто открыли явление взрывной эмиссии электронов, описали его, показали, что и как надо делать, чтобы получилось задуманное. Это описание механизма явления до сих пор широко используется. Или сильноточные ускорители. Я никогда не был специалистом по ним. Ускорители бывают разные - микротроны, циклотроны, синхро-троны и т.д. Мы же сделали сильноточный ускоритель. Подвели высокое импульсное напряжение к диоду со взрывной электронной эмиссией, получили огромные токи, и оказалось, что эти физические инструменты открывают новые возможности для исследований разных явлений. В общем, суммируя, скажу так: мы получили абсолютно новый эффект, изучили новое явление и начали широко использовать его. Причем в самых разных областях. К примеру, получаем сверхвысокочас тотное излучение, мощность которого в миллионы раз превосходит мощность обычных радиолокаторов. Или используем пучки электронов для накачки лазеров, и мощность лазерного излучения в импульсе увеличивается в сотни тысяч раз. Понятно, что возникло колоссальное количество направлений, использующих наши идеи и инструменты. Отсюда много учеников. А в 1977 году появился и Институт сильноточной электроники Сибирского отделения АН СССР.

- Как известно, сделать это нелегко…

- Необычайно трудно! Однако у нас вскоре появились очень мощные союзники. В первую очередь назову академиков Н. Г. Басова и А. М. Прохорова, нобелевских лауреатов, а также академика Р. В. Хохлова, тогдашнего ректора МГУ. Американцы сделали первый рубиновый лазер. Для этого потребовались наносекундные импульсы высокого напряжения. В ФИАНе Н. Г. Басов и А. М. Прохоров вели аналогичные работы, но использовали радиолокационные модуляторы с импульсами микросекундной длительности. Поэтому у них ничего не получалось. На конференции по ускорителям я выступил с докладом о наших работах по высоковольтной наносекундной технике. Ко мне в Томск сразу же приехала группа ученых из ФИАНа. Я им сказал, что могу сделать для них нужный генератор. Мы через три месяца сделали то, что они просили, и они получили мощное лазерное излучение. В 1963 году мы поставили им генераторы, а уже на следующий год была первая публикация. Николай Геннадиевич Басов, обычно очень сдержанный, не скрывал своих эмоций, он говорил, что мы теперь догнали американцев. Нужны были мощные лазерные импульсы, и их тогда получали с помощью рубиновых лазеров, которые дали толчок для развития нелинейной оптики, спектроскопии, физики взаимодействия лазерного излучения с веществом и т.д.

- Мне кажется, мы все-таки упустили момент "старта" и сразу перешли к "полету"? "Выведение на орбиту" не всегда проходит гладко, не правда ли?

- Я защитил кандидатскую диссертацию осенью 1961 года, сразу после аспирантуры. Меня быстро утвердили, и уже вскоре я стал старшим научным сотрудником. Возглавил сектор в Институте ядерной физики в Томске. Потом к нему присоединили еще один сектор - возникла лаборатория. Наш директор считал, что данное направление надо развивать. Очень быстро вокруг меня "закрутились" молодые люди, в основном выпускники томских вузов. Мне очень нужны были вакуумщики. Я сразу начал их подбирать среди своих друзей. Прекрасные были вокруг люди! Сережа Бугаев (к сожалению, ныне покойный) стал академиком. Чуть позже был избран академиком выдающийся электрофизик Боря Ковальчук. А потом уже следующее поколение - Сережа Коровин, академик, нынешний директор Института сильноточной электроники. Многих можно назвать.

Дело в том, что в Томске не надо было заниматься поиском людей. Ни о какой интеграции науки и образования даже речи не шло - это была реальность. Я преподавал в разное время в трех вузах, читал лекции. Стал основателем кафедры физики плазмы в университете, в Политехе и в Институте радиоэлектроники читал лекции по электронике и теоретической электротехнике. А потому никаких проблем с кадрами у меня не было: просто отбирал лучших. У нас, к счастью, очень много талантливых ребят! К примеру, из числа выпускников кафедры физики плазмы в университете сейчас десяток докторов и кандидатов наук. И процесс не прекращается.

- Потому что есть идеи и интересные дела?

- Безусловно. Ребята идут как на фундаментальные исследования, так и на прикладные работы. Это и технологии разные, и экология, и покрытия - вплоть до того, что купола церквей покрываются специальными пленками…

- А как появился Институт сильноточной электроники? Вернемся к этому, пожалуйста.

- Все не так просто. Когда мы уже открыли взрывную электронную эмиссию и стали делать первые ускорители, академик Г. И. Будкер, директор Института ядерной физики в Новосибирске, предложил нашему секретарю обкома Е. К. Лигачеву, который очень хорошо относился к науке, создать филиал института в Томске. Будкер приехал к нам. Вместе с Лигачевым они подобрали помещение для филиала - в одном из корпусов подшипникового завода. Однако ничего из этого не получилось. Возникли какие-то проблемы у Г. И. Будкера с М. А. Лаврентьевым. Герш Ицкович был человек широкий, размах колоссальнейший - выдающийся человек! Михаил Александрович сдерживал своего коллегу по Новосибирску, а потому филиал в Томске не появился. И тогда Е. К. Лигачев пригласил меня и сказал, что есть идея создать Институт оптики атмосферы, куда будет переведена и моя лаборатория. А через пару лет, подчеркнул Егор Кузьмич, будет создан и "твой" институт. Так я стал заместителем директора нового института, где у меня был уже отдел из трех лабораторий. Одна из лабораторий начала заниматься лазерными делами. Мы видели, что открываются большие возможности в этой области. Однако в институте считали, что мы просто должны быть некоей мастерской по созданию лазеров, чтобы просвечивать атмосферу. Но я прекрасно понимал, что появилась новая физика, и нас в прокрустово ложе уложить невозможно. Очень многие крупные ученые поддержали меня, и вскоре они убедили Е. К. Лигачева, что нужно создавать институт. Решающее слово было за президентом АН СССР Анатолием Петровичем Александровым. Он приехал к нам в Томск, все посмотрел. У нас было уже шесть молодых докторов наук - каждому не исполнилось еще и 35 лет. Да и установки для зондирования атмосферы из космоса, сварочные электронные пушки, лазеры с накачкой электронным пучком и многое другое - все это произвело на него большое впечатление. Он сказал: "Я тебя поддержу!" Так и случилось.

- И тогда же избрали в Академию?

- Через год после создания института мы получили Государственную премию за открытие взрывной электронной эмиссии, а еще через год меня избрали членом-корреспондентом. В 1984 году я стал академиком.

- Итак, ты уже академик, директор института. Что еще надо?!

- И за границей хорошо знают о наших работах. Три-четыре раза в год езжу на международ ные конференции, приглашают выступить, прочитать лекции, хорошо за них платят.

- "Первый парень на деревне!"

- Я уже говорил, что Томск - не деревня. За историю Томска я был третьим академиком. Казалось, все в моей жизни определено на много лет вперед. Но тут случилось неожиданное…

ГОРИЗОНТЫ

- Мне предложили возглавить Уральский научный центр. Почему выбор пал на меня, могу только предполагать… Мне было 50 лет. К тому времени все уже видели, что я создал прекрасный институт. В коллективе получили несколько престижных премий - и Государственную, и премию Ленинского комсомола, и международные. В общем, институт был на виду. В то время Уральский центр возглавлял Сергей Васильевич Вонсовский. Он работал уже более 20 лет, когда-то на Урал его прислал А. Ф. Иоффе. Сергей Васильевич - выдающийся ученый, очень много сделал для нашей науки. Однако ему уже исполнилось 75 лет. В 1983 году было принято постановление ЦК КПСС по развитию Уральского центра. Прошло два года, приехала комиссия, чтобы подвести итоги. К сожалению, существен ных изменений не произошло. Поняли, что нужно менять руководство. Посмотрели несколько кандидатов. По ряду параметров я выигрывал. Не только молодой, но и достаточно независимый, никогда не давал в обиду своих людей. Был у меня весьма необычный для тех времен случай. Шло заседание партийного комитета, и один из членов парткома позволил оскорбительные выражения в адрес нашего института. Это было несправедливо и повторялось уже многократно. Я встал и ушел. А потом обратился к первому секретарю обкома с просьбой закрыть партком в Томском филиале СО АН СССР, так как он мешает заниматься наукой. В общем, партком конечно же оставили, но с тех пор в науку он не вмешивался. Я понимал, что за нее надо бороться - нельзя чиновникам позволять топтать науку и ученых!

- Есть удовлетворение от сделанного на Урале?

- Безусловно. Когда я приехал, там было всего 12 институтов. Когда уезжал - более 40, семь научных центров. На Урале была некоторая "однобокость" по науке: химия, металлургия, геология. Гуманитарных наук почти не было. Безусловно, на Урале работали выдающиеся ученые, специалисты экстра-класса. Но они сами все пробивали. О них мало кто заботился. А для того чтобы науку развивать, о людях надо заботиться. Необходимо, чтобы они не на вторых ролях в нашей и мировой науке находились, а на той позиции, которая соответствует их интеллекту и достижениям. Естественно, удовлетворение у меня есть, потому что наука Урала стала занимать достойное место в нашем обществе. Все институты, в том числе вновь созданные, имеют собственные площади, ни у кого ничего не арендуют - в нынешних условиях это очень важно. Нет и проблем с кадрами. В Екатеринбурге - прекрасный университет и Политехнический институт. Связь между ними и Академией теснейшая.

- Месяца на Урале боготворят. Я это знаю, не раз убеждался…

- Дело не в этом! Избирали меня председателем научного центра на Урале дважды. И оба раза при тайном голосовании практически единогласно. Я упоминаю об этом потому, что люди почувствовали, что могут быть изменения в лучшую сторону. Академик Н. Н. Красовский, выдающийся наш математик, до моего переезда на Урал не знал меня. Его в обкоме спросили: как он посмотрит на то, что приедет председателем новый человек, и назвали мою фамилию. Он ответил так: "Если есть такой дурак, который приедет в наш сумасшедший дом, то пусть приезжает!" Николай Николаевич очень мне помогал, мы с ним подружились. Он сам рассказывал об этом разговоре в обкоме.

Мне удалось много сделать, потому что мне помогали прекрасные люди. Сначала меня встретили настороженно - все-таки чужак. Некоторые меня невзлюбили - их право. Но это никакой роли не играло, важно было только дело. Самое плохое, когда руководитель все переносит на личные отношения: то аспиранта чужого завалит, то денег в институт не даст, то зарубежную командировку не подпишет, то работу завалит. Если подобное начинается, никакой науки не будет. Междоусобица - это бич для творчества. Как говаривал Лаврентьев: "Они решают аграрную проблему - кого вперед закопать…" У нас такого не было, была очень хорошая обстановка, хотя характер у меня не такой уж простой. Приходилось иногда извиняться за свою вспыльчивость, но зла на людей не держал.

ПОИСК

- Я считаю, что переезд в Москву - это своеобразный триумф в судьбе Месяца?

- Я так не думаю. Просто очередной этап работы.

- Все-таки новый уровень?

- Масштабы иные. Пожалуй, сравнивать не нужно: новая грань жизни, иные заботы и трудности, другие условия борьбы.

- И как это началось?

- Меня избирают на очередной срок председателем Уральского отделения. И вдруг Юрий Сергеевич Осипов, наш президент, говорит, что он собирается выдвигать меня на первого вице-президента. Я ответил ему, что не могу согласиться, так как меня только что избрали на Урале и никто не поймет и не одобрит, если уеду в Москву. Отказался категорически: не уеду с Урала! Но президент РАН настойчив. Проходит полтора года, и он вновь говорит о переезде в Москву, убеждает, что мой опыт и авторитет помогут в борьбе за сохранение Академии. И в конце концов я согласился, тем более, что никаких перевыборов не нужно было делать, так как я уже был вице-президентом. Да и преемника на Урале уже подобрал. На Урале я оставался директором института, ездил туда регулярно, там у меня была своя лаборатория. Однако летом 2004 года меня избрали директором ФИАНа, и институт в Екатеринбурге пришлось оставить, как раньше и институт в Томске.

- Конечно, создание таких уникальных научных учреждений, как Институт сильноточной электроники в Томске и Институт электрофизики в Екатеринбурге, было бы честью и большим достижением для любого ученого, но возглавить Физический институт Академии наук - особая строка в биографии!

- Против этого трудно что-либо возразить. Я прекрасно понимаю роль и значение ФИАНа в истории нашей науки и страны, да и у его директора положение действительно особое. В своей "тронной речи" перед коллективом я говорил, что существует два типа научных институтов: "монархические" и "демократические". К первому типу относятся те институты, которые я создавал раньше. В частности, в Томске перед коллективом стояла вполне конкретная задача, и каждая лаборатория решала частичку ее. В нашей стране мы отвечали за это направление, на это получали деньги, заключали хоздоговора. У нас была куча оборонных задач, и отступать от их решения было нельзя. Если ты не согласен, пожалуйста, иди в другой институт, а у нас есть обязательства перед страной, и никто другой заменить нас не может. Никто, кстати, не уходил от меня, потому что люди быстро росли, становились кандидатами, докторами наук. В Екатеринбурге было "повольготнее", тематика работ пошире, но тем не менее направление исследований было общее, дорога в будущее одна, хотя и пошире, чем прежде.

- К политике нам еще предстоит обратиться, а пока, пожалуйста, о втором типе институтов - "демократическом"?

- ФИАН - это абсолютно демократический институт. Здесь много научных направлений, здесь много выдающихся людей. И все это нельзя выстраивать в одну цепочку. Задача сейчас состоит не в том, чтобы указывать тому или иному ученому, как и что делать, а в том, чтобы помочь ему. Проблемы перед наукой очень большие, а денег мало, приток молодых недостаточен. Исправлением именно этого и должен заниматься в первую очередь директор.

-А как же собственные интересы в науке? Я знаю, что без такой работы Месяц просто не может?

- Это так. Я создал свое подразделение - отдел физической электроники. Пригласил нескольких человек из Сибири и с Урала. Мы заключили тройственное соглашение: ФИАН, Институт сильноточной электроники в Томске, Институт электрофизики в Екатеринбурге. Будем работать совместно, чтобы развернуть те работы по мощной наносекундной технике, которые я вел на Урале. Если начинать все заново здесь, то надо покупать довольно дорогое оборудование. Зачем же это делать, если оно уже есть на Урале?! Значит, будем использовать его там…

В общем, наступил новый этап жизни. Сейчас совместно создаем самый мощный в России фемтосекундный лазер, который нужен многим лабораториям ФИАНа.

- Главное для тебя сейчас, безусловно, ФИАН?

- Необходимо обновить институт, использовать все, что есть, для прорывов в разных областях. К примеру, у нас стоят синхротроны. Среди них есть самый первый, что появился в Советском Союзе. Его построил еще академик В. И. Векслер. Понятно, что никакой науки он уже не дает. И что же: демонтировать его?! Однако если вложить немного денег, то эта машина будет работать на биологию. Или тот же синхротрон в лаборатории П. А. Черенкова в Троицке. Он устарел, для работ по физике высоких энергий уже не подходит, но его можно превратить в источник синхротронного излучения. Мы подумали и о том, что если объединить наши томские работы с фиановскими, то можно, к примеру, создать новый лазер. Есть для него и помещения, и система защиты, и оборудование. Через пару-тройку лет мы получим мощнейший инструмент, который позволит вести исследования и по физике твердого тела, и по физике плазмы, и в других областях современной физики.

- А работать на нем кто будет? В Москве молодые уже не очень-то жалуют физику?

- Это острейшая проблема, так как наука, хотя и остается престижной, не может обеспечивать молодых. Высокие помыслы и идеалы разбиваются о быт в прямом смысле этого слова. И зарплаты маленькие, и условия жизни плохие. Такое положение надо менять. В Москве это сделать нелегко, а вот в Троицке вполне реально. Мы встречались с мэром. Он поддерживает нас. Есть кусок земли. Мы привлекаем инвесторов. Они строят коммерческое жилье, а нам строят гостиницу и дом для проживания ученых. Конечно, это лишь частичное решение проблемы… Ну а для привлечения молодых мы идем на весьма оригинальный, как мне кажется, шаг. Предполагаем перевести на территорию ФИАНа Высшую школу физики. Это школа работает при Московском инженерно-физическом институте. Ее возглавляет академик О. Н. Крохин. Если в ФИАНе появится учебный научный центр, то, думаю, проблема молодых будет решена. Сейчас много говорится о соединении образования и науки, но почему-то у нас прежде всего пытаются внедрить западные системы. Не уверен, что это правильный путь. Надо находить и развивать свои пути. Один из них - создание учебного научного центра в ФИАНе.

В общем, пытаемся решать очень сложные проблемы, а их, к сожалению, немало. Но задача благородная, потому что ФИАН - это величайший институт России. Его история начинается с физического кабинета Кунсткамеры. Из 11 нобелевских лауреатов -физиков семеро - выходцы из ФИАНа. Чтобы перечислить все открытия, сделанные его учеными, журнальной страницы не хватит. Это история нашей науки, история страны.

- Ты настроен все-таки оптимистично!

- Рано или поздно каждый думает о том, чтобы написать мемуары…

- …и название их "Исповедь оптимиста"?

- А может, "Исповедь бывшего оптимиста"...

- Такое совсем не похоже на Месяца!

- Я, честно говоря, иногда просто не знаю, что еще можно сделать. Вижу, что в науке люди ужасно, ужасно бедные. И в то же время они делают абсолютно прекрасные вещи... Надо их поддержать, вдохнуть в них свежие силы, добыть финансы. И тогда все можно поднять! Но хватит ли моего опыта, сил? Ведь время нынче, к сожалению, совсем другое… Должен констатировать: гранты и контракты сегодня суммарно дают столько же, сколько государство. Это очень мало. Нужно искать новые подходы…

- Как известно, у академика Месяца множество самых престижных премий, однако некоторые из них ему особенно дороги…

- Это какие именно?

- Например, премия Ленинского комсомола. Потому что тогда еще не было академика Месяца, и это была самая первая премия. Так?

- Безусловно. Человеку нужен кругозор: встречаешься с людьми, беседуешь с ними, общаешься. Советы молодых ученых появились в 1967 году. Тогда же была утверждена премия Ленинского комсомола. Была выдвинута и моя работа. Я не знал, как это происходит. Однажды приехал в Томск Сергей Петрович Капица. Походил по нашей лаборатории, посмотрел, потом выступил по телевидению. И там говорит, что ему понравились работы Месяца и они выдвинуты на премию Ленинского комсомола. Я удивился: откуда он это знает? Оказывается, он был экспертом, потому и приехал в Томск. А председателем комиссии был Николай Геннадиевич Басов - он хорошо знал наши работы. Безусловно, это сыграло роль в том, что мы премию получили. Тогда мы с тобой впервые в гостинице "Юность" встретились, и в "Комсомолке" появилась первая статья обо мне.

- Название я удачное придумал: "Восхождение Месяца", но в последний момент его поменяли на другое… Жаль!

- В моей судьбе эта премия сыграла важную роль. Томск - город небольшой, а потому все считали, что премию дали всем жителям. Кстати, я часто вспоминаю нашу встречу в "Юности" вовсе не потому, что была написана статья, а по одной детали, которую я запомнил.

- Какой?

- О сыне. Ты написал, что мы разговариваем, а по полу ползает сын. Мы с ним как раз ехали в Крым, в Севастополь, где я читал лекции на одном из симпозиумов… Премия сыграла свою роль и в том, что я вскоре был избран председателем Совета молодых ученых. А потом перед развалом Советского Союза я был председателем комиссии по премиям Ленинского комсомола, потому и могу оценить, насколько она была важна для молодых ученых и для нашей науки в целом. Многие люди из глубинки - из Сибири и с Дальнего Востока, с Урала и Севера, например, будущие академики Анатолий Деревянко, Николай Юшкин, Альберт Галеев, Борис Ковальчук, Сергей Бугаев, Владимир Скулачев и многие другие - были отмечены этой премией. Не всем нравилось, когда я говорил, что надо использовать механизм ЦК ВЛКСМ для поддержки молодых ученых, для того, чтобы они быстрее находили дорогу в жизни, встречались с выдающимися людьми страны, имели возможность выехать за границу. Руководство комсомола несколько по-другому воспринимало происходящее - оно хотело использовать молодых талантливых людей для собственного имиджа, для престижа организации. Но я считаю, что комсомол все-таки очень много сделал для развития советской науки.

- Именно премия Ленинского комсомола подтолкнула к идее возродить Демидовские премии?

- В 1991 году комиссия присуждает мне и академику А. В. Гапонову-Грехову Ленинскую премию. И вдруг новое правительство объявляет, что эти премии ликвидируются. Прекращают существование и Государственные премии, и премии Ленинского комсомола. Все было закрыто. Зарплаты грошовые, да и их вовремя не выдают, никаких поощрений. И вот тогда возникла идея возродить Демидовские премии. На мой взгляд, эта премия играет существенную роль в истории нашей науки.

- Почему именно Демидовский фонд и Демидовская премия?

- Те самые Демидовы - удивительные люди. Из Тулы по указу Петра переехали на Урал, создали там первые заводы. В ХIХ веке их потомки присуждали премии ученым. Было условие: Демидовские премии присуждаются Российской академией наук за высшие достижения в науке. То есть премия была своеобразным зеркалом высших достижений конкретного ученого в России. И мы стараемся возродить это движение.

- "Нобелевская премия Урала"?

- Слово "Урал" я заменил бы на "Россия". За счет денег Урала премии присуждаются всем ученым России. У нас есть шесть комиссий по различным направлениям, во главе их стоят выдающиеся ученые… А процесс присуждения подобен присуждению Нобелевской, то есть человек не борется за премию, просто утром просыпается и узнает, что она присуждена ему…

- Несколько слов о лауреатах.

- Это выдающиеся люди в разных областях науки. У нас ведется тщательный отбор, каждая кандидатура обсуждается.

- Конкурируете-таки с Нобелевской премией?

- Нет, конечно. Там всемирный отбор. На Нобелевскую премию выставляются сотни ученых, а получают ее единицы. Наша премия не такого масштаба, как Нобелевская, но получают ее ученые уровня нобелевских лауреатов. Это цвет нашей науки. Как правило, это ее фанатики - люди, живущие только ради науки и для нее.

ИСПЫТАНИЕ

- Есть очень болезненная тема, и я не могу ее не коснуться, потому что разговариваю именно с Месяцем. Уже давно этот человек для всего нашего общества стал лидером борьбы за спасение науки от произвола властей. Может быть, последние слова звучат резко, но так я воспринимаю происходящее. А может быть, не имеет смысла бороться с властью, а просто подчиниться ей? Ведь так считают многие ваши коллеги. Разве не так?

- Тема очень важная. В советское время крупные научные проекты нельзя было реализовать без поддержки власти. Об этом я могу судить и по работе на Урале, и по созданию института в Томске. Чем-то я вынужден был поступаться при попытках решить ту или иную проблему, но крупных разногласий с властью не было, я не вступал с ней в конфликт. Когда приехал на Урал, то власти тоже меня поддержали. У меня сложились и в Москве нормальные, деловые отношения с руководителями областей. Но тем не менее я считаю, что взаимоотношения власти и науки все же имеют некий предел, который нельзя перешагивать. Если ты занимаешься фундаментальной работой, а тебе говорят, что следует вести только прикладные исследования, то тут компромисса быть не может. К сожалению, как было написано в одной из газет, среди министров есть "переускорители на кастрюле"…

- Образно сказано, но не очень понятно.

- Люди ничего не понимают в науке, но стараются командовать учеными… Приходится убеждать власть в полезности (!) науки. Но год от года это делать становится все труднее.

- Уровень мышления в Думе падает. Это уже замечают все!

- В первой Думе еще удавалось что-то решать, но теперь фактически никто нас не слушает. Я очень разочарован отношением властей предержащих к науке. Она им безразлична, они не понимают, что происходит.

- Но на словах все выглядит иначе!

- Вот именно: "на словах"! Я недавно прочитал большой обзор, в котором показано, как американские власти относились к науке и как постепенно у них менялось отношение к ней. Вначале они поддерживали фундаментальные исследования, потом только прикладные, а затем вновь - фундаментальные. Выяснилось, что фундаментальные работы прекрасно согласуются с принципами капиталистической экономики. Они никакой прибыли не дают, но без них прогресс невозможен. Американцы буквально стукнулись лбом об эту проблему, когда случился запуск первого искусственного спутника Земли. И сразу ситуация резко изменилась. Интересно, когда у нас расшибут лбы о нечто подобное?!

- Надежда на это есть?

- Боюсь, что много еще времени пройдет прежде, чем такое случится, а мы все больше позиций в науке теряем. Мы теряем научные школы, появившиеся 300 лет назад, в которых бесценный опыт исследований передавался от учителя к ученику, от одного ученого к другому. Мне кажется, это трагедия. Для России эти потери страшнее, чем растранжиривание природных ресурсов. Если мы потеряем интеллект, то Россия даже с нефтью погибнет!

- Месяц и литература. Мечта о писательстве осуществилась в сыне?

- Это длинная и сложная история. Сейчас она, пожалуй, еще больше осложняется. Сын родился, когда мне было 28 лет. Я очень остро чувствовал недостатки своего образования. Заключение отца, война, трудные годы, когда не хватало книг. А потому чувствовал себя неполноценным человеком - ни философии не знал, ни литературы толком. Хотел, чтобы сын был более образованным, чем я. В его распоряжении была прекрасная библиотека, он много читал. И уже в школьные годы сына я почувствовал, что он больше склоняется к гуманитарным наукам. Может быть, сказалось и мое положение - сын часто говорил мне: "В физике я буду твоей тенью…" В общем, он искал свой путь.

Действительно, когда сын кончал школу, я видел, что его совершенно не тянет в ту область, чем я занимаюсь. Он хорошо учился, любил и физику и литературу. Очень любил, но не более того.

- А нужно чуть-чуть больше любить?

- Конечно. Необходима непреодолимая страсть. Но единственного выбора у него не было. В филологию не пошел, потому что нужно зубрить. Он ходил в вуз, узнавал, ему не понравилось. Потом его стали тянуть в медицину. Но туда тоже не пошел, будто чувствовал - это не его призвание. В то время он уже писал стихи, и, казалось, неплохие. И тогда мы с ним договорились, что он все-таки поступит на физический факультет, получит профессию. Уже тогда я понимал, что литература никакого дохода не дает, я видел, как бедно живут литераторы. Если ты не издаешь детективы и если ты не советский классик… В общем, он кончил институт, поступил в аспирантуру, защитил кандидатскую диссертацию. В это же время написал книгу, которая вышла в издательстве "Советский писатель".

- Издание там - гарантия качества!

- По-моему, он стал последним советским писателем, который издавался в "Советском писателе". После его сборника уже ничего там не выходило… Этот сборник попал к Иосифу Бродскому. Он дал блестящий отзыв, который был опубликован в "Литературной газете".

- Это и склонило чашу весов?

- Я поговорил со многими своими друзьями - поэтами. Они подтвердили, что стихи сын пишет хорошие, профессиональные. Я понял, что ничем другим он заниматься не сможет. Хорошо знаю, что обязательно нужно любить свою работу, иначе ничего путного не будет. Он написал уже десять книг стихов и прозы. Получил несколько литературных премий, включая Бунинскую.

- Хороший писатель - подтверждаю!

- Он живет литературой, много пишет, долго возглавлял русско-американскую культурную программу в исследовательском институте в США. Организовывал русско-американские конференции поэтов, участвовал в составлении антологий американских поэтов на русском языке и русских на английском, много переводил. Он счастлив.

- Сын счастлив, значит, и отец тоже?

- Конечно.

 

По материалам: https://www.nkj.ru/archive/articles/3942/