КУМИР:
Почему мы любим Рахманинова? Об актуальности и красоте композитора
Проще всего начать с социальных меньшинств. Пианисты обожают Рахманинова, потому что он подарил им 90 сочинений, составляющих одну из основ репертуара, являющих собой вечно возобновляемый источник концертной энергии. А еще – за то, что при всей фактурной сложности и насыщенности его фортепианное письмо крайне удобно для исполнителя. Как только пианист «выгрывается» в очередной рахманиновский опус, он ощущает не столько преодоление технических трудностей, сколько наслаждение пианистической свободой. Рахманинов мыслил и творил кистями рук. Между его творческими замыслами и конечным результатом не было посредника в виде пера или карандаша – звук, лившийся изнутри Рахманинова, сразу воплощался в тактильном контакте с инструментом. Его музыкальные идеи, зафиксированные в нотах, при каждом исполнении как бы оживают, оттаивают, возвращаются из твердого агрегатного состояния в непосредственно ощущаемую пианистом волну.
Можно объяснить и то, что Рахманинова так любят в России. Его справедливо называют одним из двух самых русских композиторов – вместе с Мусоргским. Причем, если Мусоргский был внимателен к темным сторонам национального менталитета, к бедному русскому, страшному русскому, к безднам русской истории и русской власти, – то Рахманинов сконцентрировал в своей музыке все лучшее, что было и есть в нашей природе, культуре и характере. А знаменный распев и колокольный звон, составляющие плоть и кровь рахманиновского звучания, впитаны нами на генетическом уровне и на этом же уровне «считываются» в его музыке.
Кстати, оба самых русских композитора – творцы трагедийного склада. И это еще один вопрос, встающий при размышлении о Рахманинове: почему в его художественном мире преобладают мрачные тона?
Минорный уклон его музыки очевиден, его можно подтвердить даже арифметически: у Рахманинова нет ни одного крупного циклического сочинения в мажоре, а мажорных миниатюр примерно в три раза меньше, чем минорных. В советское, да и в постсоветское время депрессивность рахманиновской музыки было принято связывать с судьбой эмигранта. Сам автор давал к этому вполне определенные поводы: «Уехав из России, я потерял желание сочинять. Лишившись родины, я потерял самого себя».
Но в этом признании заключен – и в нем же раскрыт – простой парадокс. Да, едва ли не вся минорная музыка Рахманинова звучит так, будто он потерял родину и оплакивает ее, погружаясь в бездны ностальгии. Но потерял он ее, только дописав последнюю ноту в своем последнем этюде-картине (кстати, мажорном). А, потеряв, за следующие 26 лет создал лишь шесть опусов, в которых ностальгические тона являются далеко не единственными.
Рахманинов будто стал эмигрантом задолго до эмиграции. Как это объяснить? Велик соблазн сказать, что он предчувствовал свою беду и беду России. Но, когда слушаешь пропитанные ностальгическим чувством пьесы самых ранних лет, такое умозаключение уже представляется натяжкой. С чего Рахманинову было оплакивать родину в 1890-е годы? К тому же у столь мудрого и самодостаточного человека тоска по родине может быть большой болью, но не может быть стержнем мировоззрения. Скорее, она может быть сублимацией более глубокой и более личной тоски.
Здесь не место исследовать природу этой тоски; укажу лишь на один из возможных ее источников. В том же высказывании про «потерю желания сочинять», парой фраз выше, Рахманинов говорит: «Возможно, это потому, что я чувствую, что музыка, которую мне хотелось бы сочинять, сегодня неприемлема».
Рахманинов не был и не мог быть доволен своей славой. Он мыслил себя универсальным композитором и хотел оставить след во всех жанрах, как Чайковский. Но его оперы не стали событиями (кратковременный успех «Алеко» случился как раз благодаря Чайковскому, а после его скорой смерти опера была почти забыта), Первая симфония оказалась грандиозным провалом, да и следующие не имели большого успеха. Долгое время Рахманинова знали в первую очередь как автора до-диез-минорной прелюдии, и это всегда его раздражало. В какой-то другой стране и/или в другую эпоху он мог бы стать национальным героем. В условиях русского художественного бума границы XIX–XX веков – не стал. По большому счету его прижизненная карьера как композитора не удалась, и главным упреком в его адрес с определенного момента стала именно старомодность. Да и сам он эту старомодность ощущал – недаром был так агрессивно настроен к «футуристам». А «футуристы» всех направлений попросту не воспринимали его всерьез.
Как известно, каждый гений появляется на свет в нужный момент. Но, когда речь заходит о Рахманинове, кажется, что он – редчайшее исключение из этого правила, единственный в своем роде «запоздалый гений». Его судьба – самое яркое свидетельство расслоения мировой музыкальной культуры, которое началось в ХХ веке и стало одним из родимых пятен этого века. До тех пор композиторы, жившие в одну эпоху, мыслили в общих звуковых категориях. Даже когда новаторы и консерваторы непримиримо спорили, они спорили в одной системе координат. В эпоху Рахманинова время перестало быть линейным. Монолитность музыкального процесса была утрачена, и постепенно мир пришел к тому, что мы имеем сейчас, – к миллиону музыкальных стилей, довольно мирно сосуществующих в звуковом и информационном пространстве. Рахманинов оказался едва ли не первым богатырем на этом историческом распутье. Он пошел направо, музыка – налево, и дальше ее путь стал ветвиться на множество троп.
За рулем С. Рахманинов, Ивановка. 1912
Символом этой развилки могут служить этюды-картины ор. 39, появившиеся на свет в 1917 году. С точки зрения музыкального «прогресса» они уже тогда были безнадежно устаревшими. Но, если вслушаться в эту музыку, станет ясно, что только в то время они и могли быть написаны. Их романтизм – предельно отточенный, строгий, почти железный. Они красочны и графичны одновременно. Доминирующий в них черный цвет впитал в себя весь спектр музыкальных красок XIX века. Кажется, это уже не поздний романтизм, а взгляд на романтизм со стороны – из наступившего будущего, где романтизму нет места. Это музыка человека, который закрылся от несущегося вперед внешнего мира в своей внутренней усадьбе.
Если бы революция, до которой оставались считанные недели, не случилась, эта музыка все равно была бы прощанием – прощанием с романтизмом. Рахманинов потерял не только родину (СССР для него не был Россией), он потерял музыку – потому что авангард не был для него музыкой. А ведь, как признавался Рахманинов в одном из самых цитируемых своих высказываний, в нем было 85 процентов музыканта и лишь 15 процентов человека. Не исключено, что и боль двух потерь ощущалась им в подобном соотношении.
РАХМАНИНОВ ПОТЕРЯЛ НЕ ТОЛЬКО РОДИНУ, ОН ПОТЕРЯЛ МУЗЫКУ – ПОТОМУ ЧТО АВАНГАРД НЕ БЫЛ ДЛЯ НЕГО МУЗЫКОЙ. А ВЕДЬ, КАК ПРИЗНАВАЛСЯ РАХМАНИНОВ, В НЕМ БЫЛО 85 ПРОЦЕНТОВ МУЗЫКАНТА И ЛИШЬ 15 ПРОЦЕНТОВ ЧЕЛОВЕКА. НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО И БОЛЬ ДВУХ ПОТЕРЬ ОЩУЩАЛАСЬ ИМ В ПОДОБНОМ СООТНОШЕНИИ
Возвращаясь к заглавному вопросу, я попытаюсь ответить на самую сложную его часть: почему Рахманинова любят не только пианисты и не только русские, а просто миллионы самых разных людей? Здесь ответ нужно искать не в милом нашему сердцу трагизме, не в обстоятельствах биографии и не в особенностях пианистической техники – а в самой музыке, в ее материи. Попробую максимально конспективно охарактеризовать эту материю и ее составляющие.
Рахманинов обладал даром писать предельно эмоциональные и безупречно прекрасные мелодии. Им хочется соинтонировать, они несут удовольствие вокализации – внешней или внутренней. Гармония – возможно, главная составляющая рахманиновской музыки. Она богата, пластична, способна прямо воздействовать на слезные железы и более глубокие органы. Рахманинов отбирает из гармонического словаря европейской музыки все самое чувственное – и золотую секвенцию, и малый уменьшенный септаккорд, и плагальность, и многое другое. При этом его гармонический стиль почти мгновенно узнаваем – недаром существует даже именной «рахманиновский аккорд». Если его мелодика почти всегда поступенна, то гармоническое движение, наоборот, часто осуществляется кварто-квинтовыми шагами: оно будто раздувает меха, наполняет воздухом легкие «солиста» – мелодии.
Ритмика Рахманинова тоже узнаваема: часто она мужественна, упруга, мускульна, а иногда в высшей степени женственна, мягка и создает гипнотическую плавность течения.
Полифоничная фактура Рахманинова всегда дышит – она производит впечатление живой, природной субстанции, а не искусственно сплетенной ткани. Музыкальная форма у Рахманинова неизменно направлена на восприятие, ее рельеф идеально считывается человеческим ухом. Что касается сотворения кульминаций, то в этом искусстве Рахманинову, пожалуй, нет равных. Зачастую он отказывается от классических законов кульминирования, по которым высшая точка достигается на сильную долю. Точнее, не останавливается на этом: когда кажется, что вершина взята, он берет на слабую долю еще более высокую ноту – и этот, казалось бы, простой прием дарит нам ни с чем не сравнимое чувство победы над земным притяжением. Рахманиновские кульминации невозможно воспринимать без физического наслаждения, потому что мы неизбежно начинаем дышать вместе с музыкой – и в ключевой момент у нас так же неизбежно захватывает дух.
С. Рахманинов с дочерью Ириной в Ивановке. 1913
Суммируя сказанное, можно обозначить три краеугольные для искусства Рахманинова категории, вкупе дающие, как мне кажется, ответ на вопрос, почему его музыку так любят.
Первую я бы условно назвал эпикурейством. Все выразительные средства по отдельности и в целостности дарят нам непосредственно переживаемое удовольствие. И тут важно, что Рахманинов был не только композитором, но и пианистом и дирижером. В его фортепианной музыке, в романсах и даже в симфонических партитурах «слышно» физическое наслаждение исполнителя. Он не задумывал, как доставить публике удовольствие, он сам его ощущал. Телесная энергия Рахманинова через его руки пришла в музыку и осталась в ней.
Вторая категория – категория красоты. Со временем становится все слышнее, что стиль Рахманинова совершенен, как стиль Моцарта. Его музыкальная ткань безупречна. Он впитал в себя множество разнородных источников, включая салонную и цыганскую музыку, но переплавил все влияния так, что выработал стиль, узнаваемый всегда и сразу, – стиль, который порой хочется назвать строгим стилем.
С. Рахманинов с дочерьми Ириной и Татьяной на даче в окрестностях Дрездена. 1924
Наконец, третья категория – категория искренности. Для рахманиновского мира это понятие, возможно, важнее, чем для любого другого. Сам он ставил искренность превыше всего в искусстве. Согласиться с этой максимой трудно: искренность сама по себе не гарантирует ровным счетом ничего, и все мы знаем множество искренних творений, которые невозможно слушать. Думаю, важно не то, искренен ли был художник в своей работе, а то, насколько искренен созданный им организм. Музыка Рахманинова кажется предельно искренней и доверительной. Она говорит с нами напрямую, умно, честно, без условностей, декоративностей и формальностей. Почему складывается такое ощущение?
В Сенаре. 1938
На мой взгляд, эта искренность – результат строжайшего творческого отбора, тончайшей работы слуха. Рахманиновская безыскусность – сложное, виртуозное искусство. Рахманинов отобрал в свой композиторский словарь те звуковые средства, которые в его эпоху создавали атмосферу максимальной доверительности, чувственности, человечности, душевной тонкости. А дальше произошло следующее: в музыке наступила эпоха авангарда, в которую отношения искусства и слушателя строились уже совсем по другим законам, а категория искренности практически отмерла. Но публика, как известно, в массе своей не пошла или не смогла пойти за авангардистами. Эволюция человеческого слуха на этом историческом этапе почти остановилась. С Рахманиновым случилось то же, что происходит в его кульминациях: когда романтизм добрался до последнего пика и «сорвался» в авангард, он успел взмыть и до сих пор парит над этим обрывом. Именно Рахманинов собрал в своем искусстве самые сливки романтизма – музыки, максимально близкой как человеку конца XIX века, так и человеку, слушающему классику в начале XXI века.
Актуальность и своевременность чьей-либо музыки волнует людей, пока композитор жив. Когда он умирает, актуальность становится не актуальной – актуальной остается только красота. И в этом смысле Рахманинов жил не слишком поздно, а слишком рано. Сейчас он был бы счастлив, зная, какое место его музыка занимает в нашей жизни.
По материалам: http://mz.kmpztr.ru/pochemu-my-lyubim-rakhmaninova/