У русского человека другое восприятие времени..

4 июня на российские экраны выходит фильм Алексея Германа мл. «Под электрическими облаками». Показанная в Берлине, картина получила «Серебряного Медведя за выдающиеся художественные достижения», врученного операторам Сергею Михальчуку и Евгению Привину. Об обстоятельствах съемок, частично проводившихся на Украине, об эпиграфе из Сезанна («Линия и моделировка не существуют, рисунок это отношение контрастов, или просто-напросто отношение двух тонов, черного и белого»), о том, почему действие отнесено в наше недалекое будущее, о поколении людей, родившихся в СССР и переживших его распад, о цензуре и многом другом «Русский Репортер» поговорил с режиссером накануне премьеры.

Картина совместного производства: Россия, Польша, Украина. Какова доля участия, почему совместное производство?

Когда мы начинали в 2010-м году, запускалось много совместных кинопроектов. На мой взгляд, это правильно: объединить усилия государств и делать хорошее кино. В нашей картине есть участие Минкульта России, Минкульта Украины, польского канала TVP, с российской стороны – Первого канала. Но в основном это негосударственные средства.

Мы не работаем, как большинство русских компаний, которые существуют целиком на государственные гранты + какие-то небольшие деньги. На протяжении многих лет доля финансирования Минкульта у нас маленькая: 20-25 %. Остальные деньги мы привлекаем со стороны, то что называется фандрайзинг (fundraising). Есть замечательные люди, которые нам помогают. Но это требует огромного количества времени. Мы получили, наверное, больше сотни отказов. В разных формах: более оскорбительных, менее оскорбительных. У нас есть поддержка, но она бесплатная: радиостанции помогают, интернет-издания. У нас нет такой категории, как оплата рекламы.

Чем мотивированы съемки непосредственно на Украине? Когда они проводились?

Мы начали снимать в 2012 году. Тогда, как вы понимаете, никто не предполагал, что будет так. При совместном производстве существуют некие законы. Государства не дают деньги просто так. Они вкладывают в свою инфраструктуру, образование, поддерживают свои кинокомпании. Наши украинские партнеры предоставили средства при том условии, что значительную часть производства мы осуществляем на территории Украины, с частью украинской группы и украинских актеров. Отсюда же замечательный оператор Михальчук. Мы снимали в Харькове, Днепропетровске и Одессе. Отсняли там примерно треть съемочных дней от общего объема.

Мы не одни так работали. Было много проектов и с Европой. Я считаю, что для Украины это был правильный выбор… Может нравиться или не нравиться правительство Азарова, но многое, чем гордятся за последнее время в кинематографии Украины и что что-то получает, во многом пришло из того времени. Другое дело, что на показ в Берлине украинские чиновники не приехали. Наши, кстати, были, но весьма узким составом.  Я не говорю, что мы лучше. Такова сила ненависти. Многие на Украине Россию ненавидят. Хотя я считаю, что культура должна оставаться мостом. Сейчас, на выходе картины, мы понимаем даты премьер в Польше, в России, но у меня нет информации, будет ли вообще прокат на Украине? Мы даже не понимаем, будет ли она показана по телевизору. Я знаю, что есть какая-то версия на украинском.  Которой я никогда не видел. Я никогда не слышал эту украинскую версию и не знаю, как она будет звучать. Это несколько парадоксальная история, потому что, во всяком случае, с фестивальной точки зрения, это один из самых весомых проектов в истории украинского кино. К которому и в России весьма опасливое отношение. Такой обоюдный страх. На Украине все происходит, может быть, это из-за того, что я сказал про Одессу.

Что вы сказали про Одессу?

Это было опубликовано шестого или седьмого мая прошлого года. Что пожгли людей; что они сами себя подожгли – все вранье. Я думаю, что идет страшное насилие с обеих сторон. Что крайний национализм есть в украинских войсках и есть в добровольцах. Я много чего думаю, что не вписывается в уютную концепцию, где с одной стороны – хорошие, а с другой – плохие. Я очень большой демократ, но чувствую определенное удивление, когда, например, погибшим в Боинге сопереживают, а мертвым детям в Донецке и Луганске как-то не очень, а иногда и не замечают просто.

В картине есть слова, что родных героя Чулпан Хаматовой (актриса играет мальчика) убило на Украине снарядом. Как эти слова появились?

Изначально он был приехавшим из какой-то горячей точки, где кто-то погиб. Конкретизировали мы уже потом. У нас работало довольно много представителей украинской группы. Когда мы уже заканчивали снимать, стали начинаться все события. Но еще не было никакой войны даже близко. И я помню, что сказал: ребят, будет война. Все начинается только.

Складывается впечатление, что фильм снимался долго?

Съемочный процесс был относительно недолгим. Смен 70. К примеру, в фильме «Двадцать дней без войны» было 240. Но мы подолгу стояли. Во-первых, тяжело болел отец. Потом мы останавливались, чтобы завершить работу над «Трудно быть богом». Дособирали финансирование. Месяцев шесть или семь мы вообще не понимали, закончим ли картину. Услышав, что картина и украинская тоже, люди вешали трубку и пропадали. До сих пор у нас идет огромный процент отказов. Но здесь надо сказать, что были те, кто не впал в эту опасливую истерию. Помогали Андрон Кончаловский, Эрнст. На мой взгляд, культуру нельзя ставить в зависимость от военных конфликтов. Уже в последний момент, за полтора месяца до премьеры в Берлине, мы поняли, что действительно закончим.

А как вы вышли на поляков?

Существует несколько мощнейших рынков проектов в Европе: мы поехали в Роттердам. У нас был довольно широкий выбор потенциальных партнеров, но по экономическим условиям оказалось, что поляки лучше.

В чем выражалась их участие?

Они участвовали в кастинге, у нас достаточно много польских актеров. Одну из главных ролей играет Петр Гасовский, это крупнейший польский артист. Очень тонкий, способный человек. Они участвовали финансово вместе с каналом TVP, это были небольшие деньги, но тем не менее. У нас должна была быть часть польской группы, но она уехала, по экономическим причинам. Кшиштофу Занусси понравился сценарий, который попал к нему через третьи руки, когда мы в Польше искали партнеров. Он сказал: я хочу поучаствовать, хочу помочь. Мне кажется, что, когда у тебя Занусси хочет быть сопродюсером, отказываться не надо.

Вы говорили, что он помогал советом. Какие у вас были вопросы к нему? В которых он помогал?

Они были связаны с некоторыми моментами восприятия и понимания картины. Есть разные виды кинематографа, и есть разные ментальности. В какой-то момент мы должны были для себя понять, в какую сторону двигаться. Вы, наверное, не будете спорить, что русское и англосаксонское сознание отличаются в глубинных, базовых категориях. У нас разные картины мира. Отношение к личности, государству, ценностям и т. д. Я считаю, что, если взять среднего русского и среднего американца, будет гораздо больше различий, чем общности. Объясню. Что для американца памятник Ленину, на который в фильме забирается девочка? Просто памятник, девочка сошла с ума. Для нас же это история про время в России. Что такое 1991 год? Американец для себя скажет абсолютно правильную вещь, что развалился Советский Союз и дальше все стало хорошо. Прав ли он во многом? Да, прав, наверное, но есть и оборотная сторона. Что такое для меня лично 1991 год? Для меня это разрушение микроклимата, в котором я вырос. Это история отъезда огромного количества друзей, которых я уже никогда больше не увидел… Половина моих учителей из школы живет в Америке. Они состоявшиеся люди, преподают в университетах, у них есть дома. Вот только иногда начинают звонить в шесть утра и говорить… Кто-то погиб. 1991 год – это важнейшая точка преломления нашей судьбы. Поэтому для нас это комплексная вещь, для них это вещь однозначная. И у нас был выбор: делать картину, ориентированную на людей, которые живут здесь, либо разжевывать все для иностранцев. Каким путем идти, это всегда очень мучительный и важный выбор. Потому что в одном случае ты знаешь, что тебя будут понимать больше, в другом меньше. В этом плане мы с ним советовались, нам было интересно мнение со стороны. В итоге мы решили делать картину не экспортную, решили говорить какие-то вещи для нас, а не для них.

В фильме звучит речь Горбачева о распаде СССР. Долгая панорама, которая ее сопровождает, напоминает фильмы Германа старшего.

Мне так не показалось. Мне кажется, это напоминает мое детство. Мир и ощущение из которого произошли фильмы, на которых мы выросли. Есть то, куда мы бежим. Кинематограф подменяет реальность, дополняет реальность, становится частью этой реальности. Происходит смычка культурных событий кинематографа с реальностью. Мы воспринимаем многие вещи по фильмам, которые были… Почему государство сейчас так поддерживает фильмы о войне? Потому что происходит программирование сознания, как бы создание нового образа войны. Найти эту смычку между фильмами ленинградской школы, к которой принадлежали фильмы моего отца и других, для меня довольно сложно. Кинематограф вбирает в себя все те опыты, которые были за сто лет. По новой их перерабатывает, и на этой базе совершенствует и строит новый киноязык.

Мы уехали на тысячу километров от Москвы, чтобы это снять. Хотелось попасть в ощущение советской реальности 91-го года, то, что помню я. Другие улицы, другое освещение, все другое. Мы готовились к съемке в течение многих месяцев. А когда приехали снимать, выяснилось, что вывески не повешены, в какой-то музыкальной школе изъят пенопласт и на нем что-то накручено. Все это напоминало нищий вариант какого-нибудь фильма про Новый год… Мы остановились и стали все переделывать: полтора километра улицы, где мы снимали фонари, декорировали, закрашивали. Надо было обязательно попасть в ощущение времени.

Вы помните эту речь тогда? В вашей семье ее обсуждали?

С родителями я не обсуждал. Я многое помню. Помню, как проснулся утром 19 августа 1991 года. Вы помните это утро? Прекрасно, как сейчас, помню, как спускался флаг СССР. Нет, саму речь я не помню.

Это ваша первая картина на современном материале. И тем не менее, картина с элементами будущего. Необходима дистанция, чтобы говорить о времени?

В некоторых случаях, да. Мы относились к этому кино, как к попытке картины мира. Наверное, несовершенной, не идеальной, да. Мне изначально казалось, что нужен какой-то отход. Временной, пространственный, какой-угодно. Фильм же не только про конкретных людей, он про конец одной эпохи и начало новой. Он о поколении. Вы отходите от картины, чтобы посмотреть ее целиком. Мы всегда хотели снимать про будущее, изначально. Мне кажется, это правильно.

В картине упоминается игра «Fallout». Почему именно эта игра?

Если вы показываете молодого человека, наверное, у него есть какие-то интересы. Наверное, он играет в компьютерные игры. Огромное количество наших соотечественников в них играют. Мы много кого упоминаем. Эльфов, орков. Это часть нашей жизни. Как и то, что ряд героев говорит достаточно сложным языком, нас за это упрекают, но это абсолютная глупость, так как в части семей, в моей семье, разговаривают в определенной манере, это вопрос образования, социальной среды, многого.

Любите Толкиена?

Я вырос на этой литературе и до сих пор ее читаю. Если заглянуть в мою в читалку в телефоне, то там литература только определенного свойства. Низкий жанр. Мне кажется, что этот пласт жизни – разные вселенные, относящиеся к компьютерам, к выдуманному, иногда не менее значимы в нашей жизни, чем настоящие. Потому что для многих людей существуют замены. Однажды я читал лекцию о фильме «Сталкер» Тарковского. Пришло довольно много людей. И в какой-то момент мне начали задавать странные вопросы, в которых я ничего не понял: где аномалия и т. п.? Я начал искать, что говорится о фильме «Сталкер». И нашел много похожих отзывов: где аномалия, где Чернобыль, где мутанты? Если для вас «Сталкер» – это фильм «Сталкер», то для огромного количества – это неудавшаяся экранизация одноименной игры. На это не обращают внимания, а зря, проверьте! Это очень интересно.

У картины довольно необычное название. Что оно означает? В вашей интерпретации?

Никакой интерпретации. Нам оно просто понравилось. Потому что оно ощущенческое. В нем есть некий парадокс и некий диссонанс. Нам казалось неправильным сделать какое-то слишком говорящее название. Например, нам предлагали назвать его «Карфаген»… Мне сложно ответить, потому что оно показалось нам сразу хорошим, в силу семантики слова «электричество», оно может по-разному прочитываться, но это единственное название, которое легло.

В прессе писали, что в начале были еще какие-то сценаристы?

Да. К сожалению, мы разошлись. Потому что они хотели двигаться по направлению постмодернизма, а я хотел двигаться в направлении Антона Павловича Чехова. Они хотели над всем смеяться, а я хотел сопереживать. Они хотели гротеска, а я хотел какого-то сострадания.

Когда возник сам замысел, сюжет?

Я придумал историю в 2008 году, но очень абстрактно. Я подумал, что жизнь устроена несправедливо. У нас была невероятная архитектурная школа, знаете, советская бумажная архитектура, которая, когда открыли границы, получала все премии. Естественно, только за идеи, они не могли строить. Спустя время оказалось, что мало кто из них что-нибудь построил. Потому что нет денег, потому что надо проектировать супермаркеты и бензоколонки. А потом они постарели. Как-то так.

Мне кажется, что история про человека, который не очень может встроиться в систему мироустройства. А в России иногда это обостренная история, вневременная. Всегда очень болезненная история соотношения функциональности и художественности. И вопрос личного выбора, если говорить про личный выбор. Я вижу людей, которые нигде. Которые не ходят строем, во всех смыслах. Они все делают то, что делать не надо. Несчастный эмигрант зачем-то пытается спасти жещину. Зачем? Он получит проблемы. Мальчик, которого играет Чулпан Хаматова, зачем он идет спасать девочку? Идет потому, что не может иначе поступить. Также как архитектор, как Мераб Нинидзе, как девочка Саша, они делают то, что они могут сделать только так, и не могут сделать иначе. Потому что чувствуют себя неполноценными, чувствуют страх потери целостности. Это про то, что человек сделал шаг, про попытку сделать шаг. Писалось так.

На месте стройки располагался музей?

Да.

Этот человек выбрал уничтожить!

Ну да. Где-то мы люди плохие, а где-то хорошие. Он отнял землю, чтобы построить прекрасное здание. Дочь инвестора хочет спасти это здание. Все смешано. Дочкой говорится, что папа пытался очиститься, как мог. А многие даже не пытались. Для меня это фундаментальные фразы. Это история поколения нашего бизнеса. Я не хотел ее делать как линейную историю. Для меня это кино о том, как, по большому счету, мир обволакивает людей. Что Вселенная не одномерна. Что-то происходит за тысячи километров, где другая жизнь, и эта другая жизнь никак не коррелируется с нами. Но она такая же часть картины мира. Вся эта теория пяти или семи рукопожатий мне представляется довольно пошлой. Это соблазнительно, всем понятно и приветствуется, но это не верно. Мне кажется, что наша жизнь состоит и в том, что есть какие-то моменты невключенности в нее. Правда состоит в том, что некоторые важные для нас люди, или не важные, люди, с которыми мы встречаемся, куда-то исчезают и начинают жить какими-то своими жизнями. Поэтому не все герои у нас появляются в финале.

Фильм о вашем поколении?

Мое ощущение… Герой Мераба Нинидзе говорит о том, как пошел защищать Белый дом в 91-м. Помню, я ехал с таксистом и мы разговорились. И он сказал примерно такую фразу, как в фильме. Для меня это история про пласт людей, которые… чего-то ожидали, а наступило другое. Я пытался говорить о тех, кто мне как-то близок.

Сценарий был готов перед съемками или вносились какие-то изменения?

Было внесено два изменения. В 2012 году мы отказались от военной новеллы. История про молодых новобранцев, которые приезжают на войну, ведущуюся где-то на границах. Называлась она «Первый день из долгих дней». Не знаю, хорошо это или плохо. С одной стороны, с ней мы бы еще точнее попали во время. С другой, встал вопрос: кто с кем воюет? И осенью 2014-го года поменялся финал.

Почему вы не сняли эту новеллу?

Честно говоря, мы не придумали, как ее снимать. Мы нашли хорошее место, нашли артистов, но не смогли решить две проблемы. Мы не смогли решить проблему с ее финалом. И у нас тогда не было денег. Мы хотели, чтобы присутствовали какие-то артефакты. Художник даже пытался нарисовать сбитый самолет, и мы просчитывали, сможем ли притащить туда корпус. Мы хотели, чтобы у нас проезжали танки. Мы все обсчитали и поняли, что не получится. Но главная причина драматургическая: не выстроился финал, который получался умозрительным.

Как новелла была связана с основной темой?

В том-то и дело, что никак. И это было специально сделано. Также, как фактически не связана с ней история Чулпан.

Почему изменился финал?

Было 5 или 6 вариантов, но все они не устраивали.

Раз уж мы дошли до финала. Картина более светлая, чем ваши предыдущие картины.

Я схожу с ума. Потому что мнения разнятся. Одни говорят: почему так мрачно? Другие: почему так светло? Так написалось. Четыре года не писалось, а потом я сел и написал его за полтора дня. Неделю побегал вокруг компьютера, покурил, а потом сел и написал.

Как вы работаете с актерами?

Мы ищем близкое по духу, какие-то мировоззренческие, мироощущенческие совпадения. Условно, Мераб, Луи, Чулпан, Рамиль Салахутдинов – это люди, с которыми мы ощущаем мир примерно одинаково. Тот же Луи Франк в жизни в Лондоне бил рекламные конструкции. Будучи режиссером, который участвовал в каннском рекламном шорт-листе, я ненавижу рекламу. У нас абсолютно интернациональное кино. Мы просто пытались найти в разных странах каких-то живых людей. К сожалению, огромное количество сериального треша, которое у нас производится, вымывает поколение. С другой стороны, у нас снималось много не актеров. Я ничего не скрываю. Любой может подойти ко мне посмотреть кадр. Актеры видят, что они делают. Я считаю, что если хороший актер плохо играет, виноват всегда режиссер. Либо ты выбрал не того актера, либо ты плохо объяснил. Иного не может быть. Если он не понимает, значит, ты не так к нему подошел.

Много актерских дублей делаете?

От двенадцати до двадцати четырех. Как правило, из них первые пятнадцать – репетиция.

Ваши ощущения от работы Ниндзе в новой картине?

Здесь у него немножко другая роль, чем в «Бумажном солдате». Если там у него роль идеалиста, то это – постидеалист. Это разница, на мой взгляд. Здесь сконцентрированная форма, и раз это сконцентрированная форма, то она поострее. Она более обнаженная. Он более ранимый, немножко другой. Эмоциональнее, беззащитней. Я считаю, что Мераб – выдающийся, тонкий, прекрасный, благородный человек. Замечательный артист.

Хаматова играет мальчика-наркомана. Зачем?

Я считаю, что Чулпан Хаматова – великая русская актриса. У нас очень мало хороших актеров. Мне кажется, что наш герой, в некотором роде, пограничного пола. Я подумал, что она сможет осилить вот такую тяжесть. На грани сумасшествия… Мне показалось, что это лучше, когда такого тонкого-не тонкого подростка, нежного, несчастного играет девочка. У меня не было сомнения. Есть ли в этом герое определенный гомосексуализм, наверное, есть, в той мере, чтобы не подпасть под закон. Он ведь еще героический поступок пытается совершить. Вдруг объявят пропагандой?

Мы как-то опустили этот момент, но он интересен. Не совсем очевидно, что означает эпиграф?

Да. Он служит двум вещам. Во-первых, что все сложнее, чем черное и белое. Это очевидно и понятно. А не очевидная вещь, что фильм существует в неких других традициях… что можно охарактеризовать как импрессионизм. Мы не занимаемся ни блокбастерами, ни фестивальным форматным кино, которое, при всей моей к нему любви, примерно похоже во всех странах мира. Было раньше, сейчас все поменялось, года два назад. Я смотрю по каннской программе, и уже по веницианской, начинается новая эпоха: новой искренности, как мне кажется, потому что постмодернизм, пост-постмодернизм как бы, вульгарный гиперреализм сменяется постимпрессионизмом. Мы говорим на другом языке. Мы хотели прыгнуть за пределы фестивального формата.

Получается, можно было взять любую цитату. Почему именно эта?

Мы очень долго с Ленкой (прим. ред.: главный художник картины Елена Окопная, жена А. Германа мл.) сидели, читали, перечитывали, составили целый список. Была такая цитата из Ван Гога: «Мне очень нравится поговорка: “Как станет хуже некуда, так и на лад пойдет”. По временам я спрашиваю себя, не стало ли нам действительно “хуже некуда”, потому что мне очень уж желательно, чтобы все наконец “пошло на лад”». Мы ее не поставили, потому что она просто огромная. В творчестве художников для меня важно художественное, потрясающие художники не всегда виртуозы цитат. Вариантов было не так и много.

Что изменилось в вашей работе с художником-постановщиком, когда вы стали работать с Еленой?

Лена мыслит комплексно, не элементами. В кино есть, на мой взгляд, позорная практика. Деталь костюма относится к художнику по костюмам, а часы – это уже реквизит. Обстановка дома – художник-постановщик. Лена считала, что все это едино и надо собирать вместе. Она возглавила второй блок. Первый блок – украинский, второй снимался в России.

Вы смотрите заранее место съемок?

Раз по пять. Все, что есть в картине, построено. Мы три года пытались найти богатый дом и не могли найти. У нас господствует такой русский китч, и когда ты фотографируешь богатые дома, выглядит все омерзительно. Когда Феллини снимал «Сладкую жизнь», очень многое в сценарии им было взято из газет. А теперь представляете, чтобы можно скопировать русскую богатую жизнь? Физиономии, которые появляются на модных светских приемах? Это будет человеконенавистническая история. Все это надо как-то преобразовывать. Даже квартиру мы сделали сами в разрушенном помещении. Лена очень тщательный художник. Мы пытались сделать все элементы подробно, чтобы это было крупно и стильно, но без советской аляповатости. Здесь прямая связь с тем, почему наше кино мало интересно в мире. Потому что оно провинциально от начала и до конца. С точки зрения дизайна мы не пытались существовать в русском контексте.

Получается странная ситуация. Вы не хотели существовать в рамках русского контекста, но ориентируетесь на русского зрителя.

Не так. Мы делали кино про Россию как страну, но мы пытались найти баланс. Чтобы не воспроизводить абсолютный китч, потому что если мы воспроизведем русский китч – это будет китч на экране.

В картине два оператора: Михальчук и Привин. Почему вы не продолжили работу с первым оператором?

Мы не укладывались в какие-то сроки. По-моему, Михальчук был занят.

Вы видите существенную разницу в их работе?

Наше кино состоит в том, чтобы делать все вместе. Мы вместе сидели в палатке: я, Лена, операторы и т. д. И вместе всё выбирали: объективы, точку, позицию и т. д. Поскольку и в том, и в другом случае была совместная работа, мы пытались идти в одном направлении, сводя картину воедино.

В прошлом году на премию «Оскар» от нашей страны был выдвинут «Левиафан». Однако основные «Ники» за 2014 год получил фильм «Трудно быть богом». Получается немного парадоксальная ситуация, вы не находите?

Нет. На «Оскар» должны выдвигать фильм, который сможет попасть на «Оскар». Для американцев, конечно, понятнее  и значительно проще «Левиафан». А того, что «Нику» отдадут «Трудно быть богом», мы никак не ожидали. Естественно, нашлись журналисты, которые обвинили нас в каком-то заговоре. Совсем с головой плохо.

Вы смотрели «Левиафан»?

Да.

Понравилось?

Да, мне понравился Звягинцев. У нас с ним сильно разные взгляды на художественный стиль, но мне понравилось.

Он вошел в финальный список, но победила польская картина.

Должна была победить польская картина, это было очевидно. Для всех, кроме наших. В Польше с ней тоже есть проблемы, ее тоже обвиняют. Причины очень простые. Во-первых, существуют моменты, о которых говорить не принято. Эти моменты состоят в том, что некоторые европейские нации активно поддерживали истребление евреев. Об этом сейчас неудобно говорить. Но это было в Прибалтике, и был сильный антисемитизм в Польше… У нас же реальность подменяет наше историческое суждение. Извините, но кто охранял узников концлагеря? Откуда они были? С Западной Украины… Вы все равно этого не напечатаете… Об этом не так много говорилось, но об этом все знают. Для оскаровского комитета еврейский вопрос и вопрос холокоста очень важны. Иного не дано, они должны были выиграть.

Почему вы сказали, что мы это не напечатаем?

Напечатайте. В последнее время я немножко побаиваюсь таких вещей, потому что мы начинаем жить в каких-то матрицах поведения. Нам с обеих сторон навязали, что можно говорить, что нельзя говорить, тебя сразу начинают в чем-то подозревать.

Говоря о «Трудно быть богом», вы сказали об ощущении зыбкости времени, присущем вашему отцу и его поколению. У вас оно тоже есть?

Время поменялось, оно стало менее зыбким… Наше время цементируется, наша реальность цементируется… С одной стороны, сейчас в нашей стране происходит пассионарный взрыв, и многим людям, которые не чувствуют себя его частью, сложно. С другой, во мне, как и в героях фильма, много несовместимых умонастроений.

Вам не кажется, что в ближайшее время цензура будет влиять на содержание?

Наверное, будет. В некотором роде, мы живем во время предвоенное. В некотором роде, страна готовится к войне, происходит консервативный пассионарный взрыв. В ближайшие годы мы будем жить по консервативным ценностям, государство, очевидно, будет их регулировать… И будут сломанные судьбы. Повлияет ли это в итоге на русское искусство? Нет. Разве удалось побороть Бродского или Тарковского?.. Мучились, страдали, но они остались, а начальников, которые их запрещали никто и не помнит. Что вы можете сделать сейчас с писателем? Ничего. Он опубликовался и уехал. С настоящими художниками начальству бороться бессмысленно.

Вы считаете цензуру правильной?

Нет. Я считаю, что если мы введем культурный файерволл (firewall), поставим клерикальные брустверы, чтобы никто не прополз, это будет ошибкой. Мы просто вымоем поколение людей, которые не уехали и еще чего-то хотят. Я считаю, что то мракобесие, которое сейчас, в некотором роде, начинается, оно бессмысленно. Но также я могу вам сказать, что Россия всю жизнь жила в этом.

Мы вступили в кардинально иную эпоху: 2010 год и 2015 год не просто разные годы, это все другое. Россия завершила постимперский и входит в имперский период, со всеми его разностями… Недавно меня подвозила какая-то милая женщина. Узнала меня, мы долго ехали, разговаривали. Очень любит моего дедушку, папу… Платонова любит, Солженицына. Но она ненавидит американцев, довольно аргументировано. Ненавидит. И огромное количество людей в стране примерно думает так же. И, нравится нам или не нравится, это они определяют эпоху. Я завидую эпохе своего папы. Завидую эпохе определенности. Я завидую людям, которые верили, что, если СССР рухнет, начнется какая-то новая прекрасная жизнь. Завидую времени, когда казалось, что можно дотянуться до прекрасного. Мы живем в другом мире. Нет восхитительного мира нигде, на мой взгляд. Сытнее есть, с нормальными судами есть, но совершенного нет.

Завидуете эпохе вашего папы? Ваш новый фильм, о Довлатове, будет об этой эпохе?

Я завидую ощущению определенности. Эпоха была тяжелой, и поверьте, я не могу завидовать эпохе Довлатова или Бродского, которых никогда не печатали, но… Я часто общаюсь с разными продюсерами: европейскими, американскими. Сложное искусство, оно, в принципе, мало кому нужно. Во всем мире. Вот в чем колоссальная разница. Мой отец верил до какого-то момента, что это не так. Я могу завидовать присутствию заблуждения,  даже не заблуждению, а вере… Что где-то есть справедливость, возможность, то светлое место, где будет все прекрасно… Я вот не верю… Мы делаем кино про молодых людей, счастливых и не счастливых одновременно, про Довлатова, Бродского, про их поколение. Это будет фикшн на основе биографии.

Ваше отношение кому, что происходит на «Эхе Москвы»?

Я считаю, что «Эхо …» – абсолютно необходимый инструмент. Они там зачем-то начали ругаться – я считаю, что это глупость. Я считаю, что эта непрерывная демократическая ругань, о чем я писал раза три на том же «Эхе», эта невозможность постулировать какие-то простые вещи, невозможность договориться, абсолютное непонимание того, что происходит в стране, непонимание реалий… Я считаю, что все, что происходит с «Эхом», это распад, вымывание со скандалами важнейшего политического течения… Чего они скандалят, зачем? Почему нельзя встретиться, сказать: ребята, давайте обсуждать это по телефону? Почему надо обязательно выносить на люди? Иначе придут маленькие сплоченные начальники. Почему надо всех всегда во всем обвинять? Что за бабские истерики? И то, что сейчас происходит на «Эхе», что уходит Корзун, мне кажется, это большая ошибка. Мне кажется, эта интернет-истерия, которая требует немедленной реакции, когда твиттер-скорость диктует скорость мышления, желание получить лайки, я думаю, что в этом есть большая опасность. Я бы наложил на  скандалы какой-то мораторий.

Какая сейчас ситуация вокруг «Ленфильма»?

Не такая, как в последних сообщениях в СМИ. Все это довольно грязная история, я первый раз сталкиваюсь с этим вот так, напрямую. Надо понимать, что у «Ленфильма» есть кусок земли, девять с чем-то гектаров. И, насколько я понимаю, информационные атаки, последние в том числе, идут из-за этой земли…

На киностудии сняли два фильма, один дебют смонтировали, ставят новую технику, сделали музей Ленфильма. Я считаю, что можно немножко иначе организовать работу, но… я не вижу там ужаса. Люди стараются сделать хорошо, а это достойно уважения.

В одном из интервью Луи Франк сказал, что рад возможности сыграть русского человека. Что такое русский человек?

Я думаю, что у русского человека другое восприятие времени… Наш ценностный набор… самоощущение… национальный, и во многом территориальный.

Имперский?

Территориальный. Имперский, не имперский, это производная. Степень удобства, границы, удаленность границ от метрополии. У нас многое зависит от территории: в управлении страной, в экономике, в осознании. Условно, голландец же не гордится, что у него такая большая страна. Мне кажется, нельзя отрывать вопрос ментальности от вопроса истории, территории, литературы. Мы самая литературоцентричная страна в мире. И это тоже очень важно для нашей самоидентификации.