Валерий Попов: Моя версия, Зощенко – победитель
Николай Радлов. Обложка книги-альбома Михаила Зощенко и Николлая Радлова. 1931
О том, что все общеизвестное – неверно
Валерий Попов, возглавляющий Союз писателей Санкт-Петербурга, – виднейший во многих смыслах представитель ленинградской школы. Ее приятный сюрреалистический отблеск ничуть не мешает абсолютной жизненности ситуаций, о которых рассказывает писатель. Автор крылатой фразы "Жизнь удалась", – такое название носит одна из его ранних книг, – Попов несколько лет назад занялся жизнеописанием других людей, начав с Сергея Довлатова, продолжив Дмитрием Лихачевым, а недавно в малой серии ЖЗЛ вышла его книга о Михаиле Зощенко. Необычные поповские "байопики" при всем обилии фактографического материала и документальных свидетельств отличает изрядная субъективность, за которую автора порой упрекают в излишнем самолюбовании. Однако оно, если и присутствует, то сочетается с явной самоиронией, а главное – с любовью к героям книг, чья жизнь, увиденная Валерием Поповым, тоже несомненно удалась, даже если была отмечена трагическими событиями.
Расскажите, по возможности издалека, как вы вообще стали биографом и как попали в лоно серии ЖЗЛ? Есть ли у вас в ней какие-то любимые или запомнившиеся книги? За что вы их цените?
– Если бы раньше читал ЖЗЛ, то, наверное бы, не взялся – показалось бы трудно и скучно. В эту каторгу попал по излишней своей наглости – мол, все могу, раз плюнуть! И впервые понял, что такое суровый труд. Раньше все писалось само собой, а тут каждое слово ставишь в испуге, как мишень: откуда прилетит пуля? Поэтому ценю те книги, где автор справился с испугом и написал, что хотел.
Какие у вас вообще любимые книги в жанре биографии? Есть ли кто-то, на кого вы, условно говоря, равняетесь как биограф?
– Дежурные биографии читать не люблю. Такое впечатление, что написал их один и тот же скучный тип, не имеющий со славными героями ничего общего и даже недолюбливающий их. Видим лишь даты и названия, так и не объясняющие чудо появления выдающегося среди всех прочих человека. Тут нужно что-то особенное. Из всего запомнил только, как мой отец, азартный человек и ученый, рассказывал мне биографию Дарвина — как тот еще ребенком ползал и собирал жуков, и когда руки были уже заняты, очередного жука положил себе в рот, и принес домой. Вот это врезалось!
Читать ЖЗЛ начал только после того, как ввязался сам. Ценю книги Алексея Варламова за непредвзятость и самостоятельность.
Что именно, по вашему мнению, важно для хорошего биографа – определенные черты характера, чисто технические навыки, усидчивость и въедливость, или достаточно искренней любви к объекту описания?
Для этой работы необходимы – сначала усидчивость, а потом – любовь, когда уже не знаешь, сидишь ты или летишь.
Расскажите о самой, если так можно выразиться, технологии создания биографических книг, с чего все начинается, какие дальнейшие шаги, какие заключительные? Что приходит в голову сначала, что потом, как вообще все это происходит, укладывается в мозгу?
– Обычные книги начинаются у меня с радости. А эти начинаются, как обвал в забое – сразу столько придавливает тебя. В основном, – то, что уже сказано и написано о герое. Это, как правило, давит какой-то мертвой тяжестью: уж лучше, похоже, было бы ему не рождаться вовсе, так все у него было тяжело и скучно. Хочется скорей выбраться вместе с героем из-под этой давящей плиты, показать, что жизнь его на самом деле замечательна, и тут-то и появляются силы и азарт, и даже идея книги – сделать ее такой же необыкновенной, как жизнь героя.
Тут у нас недавно в компании вышел спор, можно ли в серии ЖЗЛ писать про, предположим, Геббельса. Согласны ли вы с тем, что замечательный – это не обязательно значит "хороший", это скорее такая личность, которую трудно не заметить? И не приходила ли вам мысль написать про какого-нибудь совсем одиозного, хотя, безусловно, замечательного персонажа? Вот вы Кирова упоминали в одном из интервью как вероятного героя. Если рассуждать на тему "отрицательности" и "положительности", ведь это, в общем, условные понятия?
– Книга о Довлатове немало пострадала от суровых праведников – но это только пошло ей на пользу. Так же, как горести и нелепости жизни только способствовали популярности Довлатова. Книга еще не вышла, но уже кинули упрек, что она выходит в одной серии с книгой о Сталине. Довлатов и Сталин рядом – это, скорее, комично, чем ужасно – но это для умного, незапуганного человека, а тут судить взялись люди, начисто лишенные прелестных довлатовских качеств. И вскоре пришло сообщение от адвоката вдовы Довлатова, что она отказывается давать фотографии (видимо, из боязни, что заметят сходство Сталина и Довлатова). В результате, на обложке книги изображен листок с надписью: Здесь должна была быть фотография Довлатова. И эта нестандартность, слегка горестная, как все у Довлатова, только послужила популярности книги — уже выходит третий ее тираж. Думаю, что дело в непринужденной интонации, больше соответствующей любимому всеми образу довлатовского героя, чем какой-нибудь правильный профессорский стиль.
Геббельс, думаю, в эту серию не подойдет. Думаю, что талантливый человек так напишет биографию Геббельса, что мы поймем очень много важного, чего раньше не знали. Но традицию ЖЗЛ – не брать людей, в которых хочется плюнуть, – ломать не надо, слишком популярна и любима эта серия, и не надо ее резко менять. Хотя подумать о некотором расширении можно. Кирова бы я взял. Оказаться в том времени, прожить там еще одну жизнь, оценить ее – что может быть интереснее? К Кирову сохранились симпатии, и хотелось бы в этом разобраться. Ничто хорошее не должно пропадать. Если постигнет разочарование – то, может, и откажусь от книги. Плохого в литературе и так уже намного больше, чем в жизни.
Если почитать серию ЖЗЛ, мне кажется, там найдется немного книг, написанных, как у вас, от первого лица, и не скрывающих своей субъективности. У вас получается такой специфический жанр – где-то на стыке байопика и мемуаристики, и например, книга о Довлатове – как минимум на треть это автобиография, в чем, по-моему, заключается дополнительное обаяние этой книги: рассказчик плавно превращается в одного из персонажей повествования. Хотя вас упрекают, что вы очень настойчиво вставляете в чужие биографии "себя любимого" – ладно, допустим, с Довлатовым вы еще были лично знакомы, куда ни шло, но с Лихачевым… А мне это наоборот нравится, как всякая субъективность, потому что субъективность – это лучше и искренней, чем фальшивая объективность, да и бывает ли она вообще, объективность? Вообще, мне бы хотелось, чтобы вы как следует, с размаху, так сказать, ответили уже наконец на все подобного рода упреки в этаком чрезмерном писательском себялюбии, которое на самом деле – оборотная сторона яркой писательской индивидуальности: не может автор оставаться в тени героя!
– Всем этим завистникам уже ответил Лев Толстой в его дневнике, написав: Ничто на свете не делается без любви к себе. И моя работа тоже оживлялась, когда после долгих безуспешных попыток писать, как положено, я выходил на мою интонацию – и сразу все становилось на места правильные, с моей точки зрения, и мучения сменялись наслаждением. Думаю, единственное, для чего стоит выпускать новые книги о старых героях – ради новой интонации автора и нового взгляда. А те, кто сделал карьеру на переписывании, на прежнем, общеизвестном, банальном – приходят, конечно, в ярость, набрасываются. А я им отвечаю еще одной моей любимой, моей "рабочей" цитатой из Оскара Уайльда, которая тоже взбесит любителей общепринятого: Все, что общеизвестно – неверно.
Творчество Зощенко в общем более или менее изучено – существуют статьи Юрия Томашевского, книги Бенедикта Сарнова и Бернгарда Рубена. Вы с ними тщательно знакомились перед тем как сесть за свою книгу, или для вас была важнее оригинальность вашего взгляда и метода, отличающегося от классического литературоведения? Они вам в чем-то помогли, или наоборот, вы с ними полемизировали явно или заувалированно, сознательно или подсознательно, когда писали?
– Книга Рубена мне помогала – там очень четко изложены все факты биографии, последовательно расставлены все даты, а я порой заигрывался и должен был глянуть: а в каком это происходило году? Статьи Томашевского – основа любой биографии Зощенко, без них никуда, там все изложено очень точно и умно. Книга Сарнова – столь же субъективна, как и моя, и брать оттуда, выйти в чужом наряде, было бы глупо, сразу б заметили.
Главное – чтобы все переплавилось в твою версию. Моя версия: Зощенко – победитель. Гений, красавец, самый популярный – при жизни! – писатель за всю историю существования замечательной русской литературы и один из немногих, кто останется навсегда. Любимец женщин, одно время даже богач. Бедный Жданов в скучном френче – лишь его черная тень. Об этом я написал.
Можете ли вы провести какие-то параллели между Довлатовым и Зощенко? Мне кажется, они довольно часто напрашиваются – например, в том, что они оба, как вы однажды выразились, сообразили вовремя замаскироваться "под примитив". Можете провести еще какие-то аналогии между двумя вашими героями?
– Довлатов писал сочувственно и даже как бы расстраиваясь, что Зощенко нигде не знают, он нигде не переведен. И, наверное, понял именно на примере Зощенко (он вообще очень многое сообразил наперед) – что языковые гротески "под примитив", которыми блещет Зощенко, непереводимы, а переводимы лишь гротески ситуационные. Поэтому язык Довлатова как бы вообще не заметен, никакими проблемами переводчику не грозит. Отказавшись от сложных фраз и многозначительных слов, он полюбился не только переводчикам, но и читателям наших дней, у которых главное требование к литературе: "только не надо меня грузить!" Зощенко тоже гениально убрал все преграды, став как бы братом-близнецом главного для того времени малограмотного читателя, который радостно читал про себя.
Николай Радлов. Михаил Зощенко. Возвращенная и потерянная молодость. 1933
Вы в обе книжки, и про Довлатова, и про Зощенко, вставили цитату из Пруста: В веках от литературы остается лишь гротеск. Я заметила, вы вообще ее вставляете при каждом удобном случае, уж очень она вам нравится. Фраза действительно хорошая, не поспоришь, но я подозреваю, что вы ее сами придумали, например, как Довлатов в "Компромиссе" приписал Гете фразу: Рождается человек - рождается целый мир! Или я ошибаюсь, и это в самом деле Марсель Пруст? А не напомните, где это у него такое?
– Ручаюсь, что Пруст. Но нашел, правда, не в его сочинениях, а уже как цитату, поразившую меня, заставившую даже забыть автора, который ее приводил... И действительно, что осталось от веков? Только самое необыкновенное. "Золотой осел", "Дон Кихот", "Швейк". Реализм, точно отражающий время, уходит вместе с ним. И Гоголь, и Достоевский, писатели абсолютно необыкновенные, будут изумлять и шокировать всегда, а великий Толстой, мне кажется, переваливается в каждый следующий век все труднее. Во всяком случае – столь врезающегося в сознание героя, как Дон Кихот, у него нет. У меня, например, есть такой герой – Фаныч – как бы Вий нашего времени. Главные мои надежды связаны с созданием героя необыкновенного. Но точного.
Как и почему вы решили написать об академике Лихачеве? Не боялись браться за одну из таких "священных фигур", в обращении с которыми люди понимают только один тон – такую почтительную иконопись, а любые отклонения вызывают раздражение?
– Тут, может быть, как раз я начал с раздражения – мол, еще одна мумия с почетным караулом. И кинулся, с пером наперевес. А закончил книгу в восторге от моего героя. Он и умнее, и смелее, и при этом – хитрее всех других. Один из немногих, кто мог повернуть против течения, даже находясь в нем – пусть даже течение это прогрессивное, популярное, всеми одобряемое… А он вдруг – не туда! Он осмеливался делать, что надо, а не то, что делают все. На него точили зубы и ретрограды, и либералы… потом все свои претензии обрушили на меня: Лихачев, видите ли, у Попова не такой, как надо им.
В случае с Довлатовым и Зощенко вы, можно сказать, имело дело со своими коллегами-писателями – Довлатова лично знали, а про Зощенко вообще Борис Стругацкий сказал, что вы – это он сегодня. Так что вы были в своей родной стихии, если так можно выразиться. С Лихачевым, насколько я понимаю, ситуация изначально в принципе отличалась, нужен был какой-то другой творческий метод?
– Метод в том, что я нашел двух живых свидетелей, и главное – очень живых: не предвзятых, не впаянных намертво в какую-либо концепцию "лихачевоведения" – внучку Дмитрия Сергеевича – Зину Курбатову и ее отца – Юрия Курбатова, которые жили рядом с Лихачевым и все рассказали как было.
Мне очень нравится такой легкий финал книги о Лихачеве, в котором автор выходит на Васильевский остров и пытается полетать – ну, как Лихачев учил, – но наверняка вам за такие штуки любители ортодоксальных, традиционных биографий надавали по голове, за легкомыслие?
– Конечно, так веселиться, как в книгах о Довлатове и Зощенко, здесь не пришлось. Но и чопорности, занудства, наукообразия Лихачев не терпел – и, надеюсь, что в моей книге и близко этого нет. Возможно, это раздражает тех, кто как раз стоит на этих "китах".
Как бы вы хотели, чтобы была написана ваша собственная биография – и если представить, что ее писали бы сейчас, кому бы вы доверили ее написать? Чисто в порядке фантазии?
– Боюсь, что никто не справится, кроме меня. У меня герой проваливается сквозь лед – а вылезает сухой. Свою биографию я, в сущности, и пишу – параллельно с жизнью. Порой приходится подгонять жизнь под мою литературу, подтягиваться. Впрочем, и сама моя жизнь уже строится по моим парадоксальным сюжетам. Недавно на выступлении в Париже ко мне подошла женщина, с которой мы столкнулись сорок лет назад у приемного покоя родильного дома – она шла рожать… читая на ходу мою книгу! Скажите, кто-то еще способен на такой сюжет, кроме меня?
Ну, если не успею написать все – у меня есть, кому передать это дело. С биографами мне везло. Это и самые первые "поповеды", умные и добрые супруги Новиковы, Оля и Володя, и блистательные Вайль и Генис. А сегодня я бы отдал себя великолепному Диме Быкову, который много точного написал про меня, а кое-что даже преувеличил, что мне особенно нравится.
Расскажите, если можно, что вы сейчас пишете из художественной, так сказать, литературы, из фикшена?
– Пишу как раз повесть "Через Лету обратно" – как вернуться оттуда с помощью слов.
Вас обычно в конце каждого интервью спрашивают, удалась ли жизнь, а я вам передам другой вопрос, от Вашей поклонницы Жанны из Москвы: quelle heure est-il?
– Поклоннице Жанне горячий привет! По-французски я знаю только "как вы милы" и "я не ел шесть дней". Французы сказали мне, что этого вполне достаточно для жизни. Но если пришлете перевод – я тут же отвечу.
Николай Радлов. Из книги-альбома Михаила Зощенко и Николлая Радлова "Веселые проекты". 1929г.