Денис Мацуев
В интервью Денис Мацуев рассказал о пианистах ХХI века, об игре на рояле Рахманинова и о собственных творческих приоритетах.
– Практически все ваши проекты и конкурсы ориентированы на молодых музыкантов. Чем привлекает вас новое поколение?
– Это поколение отличается абсолютно уникальным видением и интерпретациями музыки, глубиной, виртуозностью, рациональностью в хорошем смысле слова, зрелостью не по годам.
Прослушав 96 претендентов из 26 стран мира на участие во втором конкурсе Grand Piano в Москве, я был потрясен: даже на прошлом нашем конкурсе не было подобного уровня, хотя казалось, просто невозможно в таком возрасте играть лучше! Достаточно взглянуть на программы финалов в этом году: Третий концерт Рахманинова, Второй концерт Прокофьева, Второй концерт Брамса – это феноменально!
И это не какой-то трюк, когда выходит девочка и технически совершенно играет сложнейший текст. Суть в том, что, когда их слушаешь и не знаешь, кто сидит за инструментом, создается впечатление, будто играет какой-то знаменитый виртуоз. Им по 13-14 лет, но они уже выходят на сцену и выступают при полных залах, владеют инструментом свободно и артистично.
– Чем тогда объяснить, что исполнительская стратегия нового поколения ориентируется на виртуозный концепт?
– Сложно объяснить, почему так происходит. Наверное, время диктует свои законы. С другой стороны, принято считать, что играть виртуозно – значит играть быстро, громко, с напором, неглубоко. Но сыграть пиано или паузу можно тоже виртуозно.
Для меня в понятие виртуозности входит прежде всего артистизм – та магия, ради которой публика приходит в зал. И среди тех, кто приезжает к нам на конкурсы, есть очень разные индивидуальности: и будущие плетневы, и соколовы, и горовицы – фейерверк талантов. Причем появляются они словно вопреки обстоятельствам: большинство – не из музыкальных семей, из глубинок.
Возникает вопрос, что будет с ними через десять лет? Мы знаем, что у каждого артиста своя творческая кульминация: у кого-то пик формы наступает поздно – как у Горовица, Артура Рубинштейна или Оскара Питерсона, который свои лучшие концерты давал в 50-60 лет. Бывает и наоборот: музыкант гениально играл в 11-12 лет.
Но я верю, что у нового поколения большое будущее: главное условие – правильный индивидуальный подход. Как сказал Людовик XIV, отвечая на вопрос, что он сделал для искусства, «я сделал очень многое – я ему не мешал».
– Но куда движется фортепианное искусство? Фигурное катание, например, дошло до каскадов прыжков в 4-4,5 оборота, и в результате побеждает не артист, а прыгун.
– Согласен, у нас со спортом много параллелей, но все-таки у музыкантов не может быть конкурса «Кто сыграет Шопена быстрее». В искусстве на первый план выходит личность. И если тебе нечего сказать – в каком бы темпе и как бы чисто ты ни играл, концерт Чайковского или Листа не прозвучит.
В пианизме важна личностная харизма. Пример – Михаил Плетнев. Я преклоняюсь перед его талантом. Это глыба. Чтобы он ни делал, ты попадаешь под магию его уникального индивидуального мировоззрения.
При этом, когда играешь с ним, он четко придерживается позиции: ни в коем случае не предлагать свои идеи, не вмешиваться в интерпретацию солиста. Он в основном предлагает какие-то ансамблевые вещи, работает с оркестром. Играть с ним – огромное удовольствие еще и потому, что он, как никто, знает фортепианный репертуар.
Однажды мы играли с ним в Монреале Второй концерт Прокофьева и за весь концерт вообще ни разу не посмотрели друг на друга. В музыке важен ведь не визуальный контакт, а то, как солист и дирижер «слышат» руки друг друга, предчувствуют.
– Выступая с крупнейшими дирижерами современности – Кристианом Тилеманном, Зубином Метой, Марисом Янсонсом, Валерием Гергиевым, Юрием Темиркановым и другими, вы всегда достигаете такого музыкального взаимодействия?
– На эту тему я могу говорить бесконечно. Дирижер и солист – это прежде всего команда. Когда с человеком, стоящим справа от тебя, есть внутреннее согласие и контакт, получается абсолютно все, даже импровизация.
Я счастливый человек, потому что те, кто стояли рядом со мной, – великие музыканты, они все для меня «гуру». Мы продолжаем играть вместе, а это главный показатель того, что между нами все нормально.
Кстати, бывают такие произведения, которые невозможно отрепетировать, кто бы за пультом ни стоял. Например, концерты Рахманинова. У меня даже статья так называлась: «Рахманинова нельзя отрепетировать». Эту музыку нужно делать по ходу концерта, рождать, импровизировать, и как она в итоге будет звучать, предсказать невозможно.
Или, например, мы с Зубином Метой так сыграли Семнадцатый концерт Моцарта, будто это совершенно новое сочинение. И сейчас на канале Mezzo у этой записи неизменно высокий рейтинг.
– Вы сегодня признаны одним из лучших интерпретаторов музыки Рахманинова в мире. Его 145-летию в Московской филармонии вы посвятили двухдневный марафон из всех пяти рахманиновских концертов. Этот цикл станет для вас репертуарным?
– Да, я планирую исполнить его еще в двенадцати столицах мира. Но лично для меня юбилейный год Рахманинова ничем не отличается от неюбилейного. Я постоянно играю его концерты. Но только теперь, когда я начал исполнять их блоком – за два дня или даже за один, как это было с Гергиевым в Сантори-холле в Токио, мне открылось абсолютно новое состояние: я как будто сам проживаю за роялем жизнь Рахманинова – от консерваторских лет до американского периода и Рапсодии, написанной в «Сенаре».
К циклу концертов я шел долго, и я здесь не ноты имею в виду. Еще в детстве я услышал Третий концерт Рахманинова в исполнении Горовица, Клиберна, и у меня был шок. Я не мог отойти от этого звучания даже во сне. Целью моей стало играть эту музыку.
Никогда не забуду, как я в тринадцать лет сыграл в Иркутской филармонии Третий концерт Рахманинова и, стоя за кулисами, повторял: «Я самый счастливый человек на земле»!
С тех пор я сыграл Третий концерт больше трехсот раз с такими дирижерами, как Валерий Гергиев, Юрий Темирканов, Зубин Мета, Лорин Маазель. Мета, записавший Третий концерт с Горовицем и Нью-Йоркским филармоническим оркестром, рассказывал мне об этих репетициях, о дружбе Горовица с Рахманиновым, о множестве деталей, которые вошли в мою копилку пианиста.
А однажды в Питтсбурге ко мне подошел пожилой американец: вы знаете, говорит, я помню этот концерт в исполнении самого Рахманинова, в этом же зале и с этим же оркестром, в 1939 году, – и поделился своими воспоминаниями.
Рахманиновские концерты всегда были частью моего репертуара, но полный цикл сложился только в этом сезоне, когда осенью я впервые исполнил в Иркутске на «Звездах на Байкале» Четвертый концерт, который никогда не играл прежде.
У этого концерта особая история: Рахманинов уехал после революции 1917 года из России и девять лет ничего не писал – не мог, потому что его эксплуатировали как гениального пианиста и потому что он был оторван от дома. Это первый концерт, который он написал в Америке, – гениальная музыка, отличающаяся какой-то аристократичностью, потусторонностью.
Его незаслуженно мало играли. В золотом фонде записей Четвертого концерта – запись самого Сергея Васильевича Рахманинова. Теперь я планирую исполнять этот концерт как можно больше.
– Вы один из немногих, кто играл музыку Рахманинова на его личном рояле. Этот опыт открыл вам что-то новое в его сочинениях?
– Я записал на его рояле в «Сенаре» альбом «Неизвестный Рахманинов». Это история нашей дружбы с внуком Сергея Васильевича – Александром Борисовичем – и Фондом Рахманинова.
Началась она в Париже больше десяти лет назад, когда однажды, после моего концерта в Театре Елисейских полей, где я исполнял Третий концерт, в артистическую вошел импозантный пожилой человек и сказал мне: «Немедленно бросьте сигарету!» Это был внук Рахманинова Александр Борисович. В тот же вечер он подарил мне право исполнить премьеру неизвестных сочинений Рахманинова – Сюиты и Фуги.
Ноты, которые я от него получил, были записаны без штрихов, без обозначений. Как оказалось, Рахманинов посылал их когда-то Чайковскому в Петербург, а секретарь не передал, потерял.
Обнаружились эти рукописи только лет двенадцать назад в Музее Глинки. Я сделал запись этих сочинений на рояле Рахманинова, а потом уже они вошли в репертуар других пианистов.
Однажды Александр Борисович прислал мне на концерт в Люцерн рояль Рахманинова. Это было абсолютно уникальное событие, потому что инструмент впервые покинул «Сенар». И как только первая тема Третьего концерта зазвучала на этом рояле в акустике зала, я понял: это будет лучший концерт в моей жизни.
Этот инструмент, который был подарен Рахманинову в 1928 году фирмой Steinway, можно услышать в записях самого Рахманинова тридцатых годов. Звук совершенно магический: он поет так, что возникает ощущение, будто звучит живой человеческий голос. И в этот момент у тебя просто мурашки по коже.
Надо сказать, что рояли довоенного времени все были произведениями искусства, каждый был ручной работы. А сейчас их производство – индустрия, бизнес, не имеющий отношения к магии звука.
– Тем не менее вы выбрали Yamaha.
– Безусловно, Yamaha сыграла в моей жизни историческую роль, поскольку я победил на Конкурсе Чайковского, играя на этом инструменте. Он действительно был очень удачным и очень подходящим для моей программы. Но обычно я играю на разных инструментах – в том числе и на Steinway, перед которым просто преклоняюсь.
Мне приходилось играть и на роялях Листа, Чайковского, Грига, и это совершенно особое ощущение. Роялю Листа больше двухсот лет, и у него на редкость тугая механика. А у рояля Горовица, на котором он играл в последние десять лет, наоборот – легчайшая, воздушная механика.
Но вообще я согласен с Рихтером, говорившим: «Что мне поставят, на том и играю». Недавно у меня был концерт в Лондоне, и мне предложили на выбор шесть инструментов – один лучше другого. Это было мучительно.
– Прошло двадцать лет со времени вашей победы на Конкурсе Чайковского. Как вы сами оцениваете эти годы своей карьеры?
– Это двадцать лет абсолютного счастья! Но быть победителем Конкурса Чайковского не только счастье, но и огромная ответственность.
Я постоянно повторяю своим юным коллегам: «Сегодня у вас успех, а с завтрашнего утра все начнется с нуля. Каждый день – как с чистого листа».
Конечно, счастье, когда у тебя все расписано на пять лет вперед со знаменитыми оркестрами, дирижерами, залами, фестивалями, но ведь в таком же объеме возрастает и ответственность. Сыграв успешный концерт сегодня, ты на следующий день играешь уже в другом полушарии, и там публика не знает, что накануне у тебя где-то был успех.
Выбирая путь артиста, надо осознавать, насколько это серьезно. Сам я, даже победив на Конкурсе Чайковского, до конца не понимал этого: отыграл третий тур и побежал смотреть футбол – тогда как раз шел чемпионат мира во Франции.
Хотел бы я что-нибудь изменить в своей карьере? Никогда в жизни! Я благодарен моим родителям, которые меня правильно наставили в жизни, своим учителям – Сергею Леонидовичу Доренскому, Алексею Аркадьевичу Наседкину, у которого учился до Доренского, Любови Николаевне Семенцовой в Иркутске, Валерию Владимировичу Пясецкому в ЦМШ. Все они были со мной, и все они не мешали мне, не ломали меня.
Кто-то из критиков написал, что за эти двадцать лет появился новый темп – мацуиссимо. Это мой темп не только на сцене, но и в жизни. И я готов в этом темпе двигаться дальше. Главное, чтобы в будущем, как и сейчас, моя нога ступала на самое магическое место на земле – на сцену.
Автор: Ирина Муравьева