Наталия Тартаковски. Старые ножницы.

- Маааам, ну давай их выбросим! – сказала Ядзя.

- Нет, пусть лежат, - ответила Мария, - они же никому не мешают.

- Уж очень они страшные – тяжелые, черные, ими все равно резать ничего нельзя, их, наверное, жесть резать покупали.

- Нет, их покупали кроить драп на пальто, это мамины ножницы. А сейчас я ими подрезаю стебли цветов, когда в вазу ставлю.

- Нашла применение, прямо смешно. Слушай, я впервые обратила внимание, что вдоль их широкой части идет какая-то надпись – а что написано – не разобрать, буквы местами стерлись. Что на них написано-то, а, мам?

- Ядзя, положи ножницы в ящик и оставь меня в покое, понятия не имею, что на них написано. Наверное, фабричная марка.

-А вот и нет, дорогая мама, фабричная марка вот, на ручке, там стоит штамп, на котором можно разобрать буквы. Написано «Москва» и две буквы «Ф», а вдоль лезвия надпись явно латиницей – и ничего не понятно. Ну ладно, пусть дальше омрачают нашу жизнь своим кошмарным видом, - смилостивилась Ядзя, вот, смотри, кладу их в нижний ящик, не потеряй, когда цветы подрезать будешь.

Вот и сейчас ножницы вернулись в недра ящика с кухонными вещами – до следующей уборки их вряд ли кто-то побеспокоит.

Так что если бы ножницы могли бы дышать – они вздохнули бы с облегчением.

А уж если бы они могли бы говорить, они могли бы много чего рассказать и рассказанная ими история наверняка была бы очень интересна и чистюле Ядзе, и ее вечно озабоченной матери Марии.

Ни та, ни другая даже не предполагали, насколько стары эти ножницы, передававшиеся в семье от поколения к поколению, и сколько всего им пришлось повидать, если слово «повидать» применимо к железной штуковине с винтиком посередине.

 

Ножницы эти появились на свет очень давно, в конце девятнадцатого века. Это были времена, когда нужный в каждом доме инструмент уже не выковывались в кузницах, две их составные части, шероховатые, неточенные, штамповали на фабрике Федорова в Москве под огромным тяжелым прессом. Готовую штамповку рабочие бросали в ящики навалом, в беспорядке. Потом эти ящики грузили на подводы и отвозили на дом к кустарям. А там-то и начиналось превращение железных заготовок в острый портновский инструмент.

 

Кустари шлифовали и полировали заготовки, оттачивали лезвия на специальных правильных станках, сверлили ровно в центре и соединяли детали маленьким, но очень крепким винтом. Готовые блестящие ножницы заворачивали в грубую упаковочную бумагу, аккуратно укладывали обратно в ящики и возвращали на фабрику, где специальный рабочий ставил на ручку ножниц фирменный знак. Такой же знак, только золотой, красовался и на замшевом чехле, в который мастера любовно вкладывали лезвия ножниц. Не всем ножницам доставался такой чехол – только тем, которые назывались подарочными. Действительно, в таком виде не грех было и подарить инструмент знающему в нем толк человеку.

 

Московские ножницы славились среди портновской братии и даже были предметом зависти. Иной раз их даже воровали, особой удачей считалось, если подмастерью удавалось стащить инструмент у известного портного. Говорили, что с ножницами к нему придет и умение. Понятно, что мастера следили за своими ножницам в оба глаза и даже порой надевали их на шею, подвесив на шнурке.

 

Нашим ножницам повезло - завернутые в пергамент и упакованные в специальный фирменный пакет, они вместе со своими собратьями были отправлены в известный московский торговый дом «Мюр и Мерилиз», где оказались на роскошной витрине отдела швейных принадлежностей среди прочих блестящих инструментов. Покупателями этого отдела был, конечно же, не мастеровой люд, а богатые дамы, увлекающиеся рукоделием.

В ту пору ножницы были сверкающими, ослепительно сверкающими, и никому бы не пришло в голову назвать их страшными. Кроме того, они и стоили довольно дорого – в Мюр и Мерилиз дешевым товаром не торговали.

 

Старые ножницы помнят, как хорошо одетый бородатый господин в черном пальто и дорогой черной шляпе, побродив по отделу и полюбовавшись на портновские причиндалы, вдруг внимательно посмотрел на них в их элегантном замшевом чехле и сказал со странным акцентом, сильно грассируя:

- Барышня, а дайте-ка мине этих вот ножниц, если они и правда так хороши, как выглядят.

-Это лучшие ножницы на Москве, - с умным видом произнесла глупенькая продавщица Пелагея,- Видите, какой металл, сто лет прослужат. Продавщиц в торговом доме специально обучали говорить с умным видом – это производило впечатление на покупателей.

 

Так или иначе, ножницы были куплены и черный господин уложил покупку в большой саквояж, который он нес собственноручно, отказываясь от помощи расторопных носильщиков в фирменных фуражках Мюр и Мерилиз. В саквояже уже лежало много нового, мягкого и твердого, а также пахучего, упакованного в фирменную бумагу торгового дома.

 

У выхода господин увидел будку скучавшего гравера и неожиданно свернул к ней.

- Здравствуйте, уважаемый, - обратился он к граверу свои странным тягучим голосом, а не будете ли вы так любезны сделать мне надпись на ножницах?

-На ножницах?- удивился мастер, - В первый раз такое слышу. Но отчего ж не сделать, наша работа такая – нам платят – мы гравируем.

- Только нужно не по-русску написать. – сказал черный господин, - по-польску напишите?

- Ну, если на бумажке напишите – срисую и по-польски, - ответил мастер, - только дороже будет.

- Не беспокойся, уважаемый, заплачу, сколько надо, - ответил черный господин и написал на врученом мастером листке следующее: « Przyjaciel Casimir z Griskа».

-Всего-то? – расстроился мастер, – Плевое дело, с вас гривенник.

-Пиши, - ответил черный господин, который и был этим самым Гришкой.

 

Ножницы с гордостью вспоминают, как на их сверкающем боку появилась элегантная лаконичная фраза. Ножницы были уверены, что именно эта фраза положила начало их успешной профессиональной деятельности.

 

Ножницы были куплены и украшены гравировкой потому что Гришка Мейерович решил сделать такой подарок своему другу и компаньону Казимиру Гжендельскому. Принадлежащее им на паях «Ателье Венской моды города Львова. Гжендельский и Мейерович» сейчас было оставлено на его попечительство, пока Гришка ездил в Москву по семейным делам. Покупка такого подарка была не случайной – не ранее, чем полгода тому назад Казимир привез Гришке ножницы из Вены. И хоть надпись на идиш была сделана очень красиво, сами ножницы и в подметки не годились этим московским. Недаром говорят, что сама Надежда Ламанова покупает все для своего ателье именно в Мюр и Мерилиз.

 

Обмен ножницами знаменовал давний спор компаньонов, пожалуй единственный спор, по которому они не могли прийти к общему мнению. Казимир утверждал, что Львов является польским городом и он должен оставаться в составе Австро-Венгрии, в то время, как Гришка с пеной у рта доказывал, что Львов должен перейти к России и только Россия может обеспечить нормальную жизнь и полякам и евреям города. Вот и русские ножницы, более серьезные, чем венские изящные, должны были послужить весомым доводом в пользу Гришкиного мнения, почему и оказались в саквояже с подарками, которые Гришка вез из Москвы домочадцам и компаньону.

 

После долгой тряски в поезде, где ножницы света божьего не видели, а только слышали стук колес, звон подстаканников, голоса и храп пассажиров, а потом и цоканье копыт под крики извозчика, Гришка наконец-то извлек их из саквояжа и понес в ателье.

-Оооо, наконец-то, дружище, рад, рад встрече, с приездом! – приговаривал Казимир, встречая партнера. Казимир был высок, сухощав, носил костюм-тройку и пенсне. Выглядел он элегантно и лишь мерная лента, висящая на шее, выдавала в нем мастерового.

 

Казимир и Гришка дружили с детства, обучались у одного закройщика-хохла и достававшиеся им поровну тумаки сблизили их настолько, что стали они как братья. По детству руки резали, братались, выросли, вместе работали, потом и ателье на паях открыли. Дело пошло, руки у обоих были золотые, да и характерами сошлись, даром, что один еврей, а другой лях – дружбе их это не мешало. Семьями обзавелись, супруг Ядзю и Розочку познакомили, детей нарожали, только вот в гости к Каземиру Гришка ходить не любил – все к себе приглашал.

 

На обиды Казимира отвечал просто: - Прости, Казимир, люблю тебя, как брата, и Ядзю твою люблю и уважаю, но сидеть за столом, где свинке на блюдо лежит – не могу, хоть убей.

Каземир понимал, обижался для вида, любил Гришку. Вот и сейчас, получив ножницы с памятной надписью, растрогался, украдкой слезы вытер.

 

Стали ножницы московские Казимиру служить верой и правдой, кроили и драпы жесткие, и сукна шерстяные – хорошо Каземиру пальто удавались, не хуже, чем в Вене шьют. Но и ножницы старались вовсю – созданные для кройки, они так любили свою работу, что могли кроить сутки напролет.

 

Гришка же изящными австрийскими ножницами кроил сюртуки и брюки из более легкой ткани, хорошо ему удавались костюмы и фраки.

 

Дела в ателье шли хорошо, работа спорилась и сверкающие московские ножницы редко лежали без дела, приноровились руки Казимира к ним, только кольца ножниц аккуратно обшил Каземир мягкой фланелью – чтоб пальцы не натирали.

Дети у партнеров подрастали, все было у них - слава Богу, хоть боги и были у них разными. У Гришки пятеро, у Казимира трое, не дети, а загляденье, все красивые, умные, учились хорошо да и к ремеслу уже приглядывались. Сколько раз отбирал Казамир ножницы из рук маленького Тадеуша, мол, слишком острые, порежется малой. Но если бы ножницы могли говорить, они бы с уверенностью сказали, что из Тадеуша получится отличный портной.

 

Много клиентов приходили к мастерам и много различных историй слышали ножницы, долгие годы с любовью выполнявшие свою работу.

 

Пережило ателье и трудные годы, когда Львов рвали на части, и спокойные годы, когда стал он столицей Западноукраинской народной республики, довелось ножницам стать свидетелем победы Гришки в извечном споре двух друзей, когда Львов был присоединен к украинской республике в составе СССР.

 

До этого все события проносились мимо, не касаясь ателье, работа шла, клиенты приходили как и раньше. А вот после присоединения Львова к СССР ателье пришлось закрыть и мастера стали шить на дому, да так осторожно, так тихо они скрывались от новой власти, что, казалось и металлический лязг ножниц стал более глухим и тихим.

 

Отшумела свадьба Тадеуша – сына Казимира, а немногим позже ножницы услышали глухой плач женщин – Тадеуша призвали в армию и он уехал служить в Азию. Хозяйка Ядвига стала болеть, почти не выходила из комнаты, тосковала о сыне.

 

Слышали ножницы и рассказы Гришки о его семье, когда он приходил проведать друга. Рассказывал, какая красавица стала его дочка Софочка, уже совсем невеста.

Много говорили о немцах и о том, что советский союз не отдаст Львов никогда и немцам здесь не бывать.

 

А потом случилось страшное. Летом 1941 года советские войска покинули Львов и, воспользовавшись безвластием, те, кто считал себя хозяином Львова, убивали поляков и евреев. Ножницы осиротели. Плакали женщины, тело Казимира лежало в гробу на закройном столе, Гришка на похороны друга не пришел. Их убили одновременно – поляка и еврея, только тело Казимира принесли домой родственники, а Гришку и хоронить было некому – вся его семья тоже была убита – и жена, и сыновья, и красавица Софочка – все были уничтожены озверевшей толпой и свалены во рву под Львовом.

 

Позже слышали ножницы рев самолетов, шум мотоциклов, стройный топот солдатских сапог, В город вошли немцы.

В доме Казимира поселился немецкий офицер, Ядвига и Стася – жена Тадеуша – исчезли.

Московские ножницы валялись в ящике стола вместе с игольницей и рулеткой, но никому они были не нужны.

Прошло несколько лет, закончилась война, дом Казимира был подожжен немцами при отступлении и сгорел дотла.

Пламя пожирало все то, что когда-то было уютным гнездом большой семьи, мастерской знаменитого мастера Казимира. Сгорело, казалось, все. Но железные ножницы, опаленные огнем, почерневшие, остались целы, покрытие слоем золы и пепла.

Ножницы не знают счета времени, неизвестно, сколько они пролежали на пепелище, только нашел их приехавший посмотреть на отчий дом – точнее, на то, что от него осталось - выживший в войне осиротевший Тадеуш. Посидел на обугленном бревне, покурил – и вдруг вытащил закопченные ножницы из груды мусора. Обтер рукавом, пощелкал лезвиями – и сунул в глубокий карман ватника.

Ножницы поехали с Тадеушем в Казахстан, где, наточенные и вычищенные, стали работать по специальности – кроить и перекраивать старую одежду, помогая ей обрести вторую жизнь.

Если железная вещь может быть счастлива – ножницы были счастливы, потому что они опять могли работать, кроить и резать, создавать новое и возрождать старое.

Люди нуждались в одежде и Тадеуш, сызмальства помогавший отцу и присматривающийся к работе Гришки, стал лучшим в Алма-Ате мастером по пошиву пальто и пиджаков. Шил из новой ткани, если удавалось найти, перешивал старые вещи, торговал ими на барахолке. Когда женился, заставив себя забыть о погибшей Стасе, стало легче, торговала жена, а он шил в свободное от основной работы время.

Работал Тадеуш директором народной биллиардной, сам слыл лучшим биллиардистом в городе, но не рисковал, играл на деньги только с проверенными биллиардистами – и всегда выигрывал.

На жизнь хватало, жили не богато, но сытно, воспитывали дочку Софию.

Старые ножницы помнят, как розовые пальчики Софии впервые прикоснулись к их черной железной поверхности. Если бы ножницы умели плакать, они расплакались бы от умиления – такой нежной и светлой была маленькая София и такой замечательной мастерицей она должна была стать.

Прошли годы – и София стала кроить ножницами не хуже Тадеуша. Работала она, как проклятая –ее желание вырваться из нищеты, обустроить дом, есть досыта, завести семью, детей и не считать каждую копейку было горячим. Старые ножницы, отполированные и отточенные, помогали ей всеми силами.

 

В любой стране мира человек, который много и трудно работает, всегда обеспечит себе благополучную жизнь и достойный заработок.

Однако, нашлись люди, написали куда следует, что София работает на дому и не платит налоги – и Софию осудили.

Как ни старался Тадеуш – не смог помочь дочке. Наказание она отбывала под Магаданом. Ездил к ней Тадеуш – отвез целый чемодан ниток, иголок, всяких швейных причиндалов – и ножницы старые ей тоже отвез. Так что они Софии помогли в лагере – шила она лагерному начальству, за что имела поблажки, позволившие ей выживать.

А однажды старые ножницы Софии жизнь спасли – дело на поселении было, шла она с сумкой в барак после примерки платья лагерной врачихе, а ножницы в карман телогрейки положила.

Напали на нее в темноте двое, один сумку вырвал, другой стал одежду рвать, рот зажимать. Софья даром, что щуплая – ножницы смогла вытащить и в бок нападавшего ударила, под полу распахнувшегося бушлата. Тот застонал, выпустил ее из рук и стал в судорогах корчится. Напарник его сумку бросил, раненого на себя взвалил и унес в темноту. Софья сумку подобрала, ножницы снегом обтерла и домой пошла. Так никто об этой истории и не узнал, Софью никто не допрашивал, в милицию ее не вызывали.

Прошли годы, Софья вернулась к отцу в Алма-Ату, родилась у нее дочка – Мария. Отца у Марии не было, а Тадеуш очень полюбил ее. Софья старалась, чтобы у Марии все было, не хуже других, одевала ее красиво – вот уж у старых ножниц работы прибавилось. Сама Мария шить не умела совсем, даже пуговицу - и ту пришить не могла. Смеялась София – вот так дочку бог послал, все бы ей книжки читать, а как ножницы в руках держать – и не знает.

Вырастила, выучила, замуж выдала. Стала Мария преподавателем работать, замуж вышла за местного парня – поляков-то в Алма-Ате найти трудно, да и какая Мария полька – ни языка, ни обычаев польских не знает. Но когда дочка родилась – назвала ее Ядвигой, как Тадеуш просил. В честь прабабушки. Так вот и получилась у нее дочка - восточная красавица по имени Ядзя, любительница чистоты и порядка.

Умер Тадеуш, вскоре после него ушла и Софья – после лагерей здоровье ее пошатнулось, недлинную жизнь ей довелось прожить.

Живет на свете красавица Ядзя, знает своих предков со стороны отца до седьмого колена. По пятницам Ядзя жарит «жетты нан» - семь золотистых лепешек, умна, скромна, к родителям с уважением относится, хорошая девочка.

Вот только о Казимире, жене его Ядвиге, о друге его Гришке, о прелестной Софочке, убитых в ночь безвластия в далеком Львове, о венском ателье и большой дружбе ничего не знает красавица Ядзя, потому что если кто и мог бы рассказать ей эту историю, то только старые закопченные ножницы с польской надписью на боку.

Но ножницы, к сожалению, говорить не умеют.

Да и не ровен час, выбросит их Ядзя, потому что уж больно они старые и некрасивые.