Ирина Белышева, участник конкурса «История одной семейной реликвии». Набатный колокол.

В моих снах и памяти навсегда останется дом моего детства — дорогое сердцу звено в цепи жизненных значений.

Вот уже полтора века стоит он у реки на бывшей Филёвской — ныне Мельничной улице, по соседству с бывшим когда-то Заозёрным приходским училищем. Основали Заозёрье в семнадцатом веке угличане, когда часть ссыльного «Углича» была переведена из Пелыма в Томск.

 

Гнали людей в далёкую Сибирь вместе с трёхсотлетним набатным колоколом за то, что не уберегли они последнего из Рюриковичей — царевича Димитрия. Говорят, целый год опальные бунтари волокли колокол на себе в тобольскую ссылку.

 

«По Муромской дорожке...»

— напевала бабушка, занимаясь каждодневным домоустроительством. Раз в неделю всех домочадцев свистали на хозяйство. И детворе участие полагалось. А мы и рады стараться. Силились в охотку — то каток расчистим, то горку зальём. Поедет наш дед на «газике» за водой, и мы тут как тут — «бог в помощь». Дед набирал воду большущими, в наш рост, флягами, и мы не отставали, таскали с колонки маленькими ведёрками весело, румяно, точь-в-точь как бабы носят, когда наспех, без коромысла. Изогнёмся в сторону ведра, а свободную руку оттопырим, стараясь не расплескать. Главное — по ноге ведром не ударить, а то валенки или сандалии зальёшь. За любую работу брались. Взрослые одобряли, не одёргивали, и кто кому больше помогал — не поймёшь.

 

Целый день в заботах между забавами. Скотинка домашняя, и та при деле. Тобик дом охраняет, за порядком следит. Муська всю ночь мышей ловила, отсыпается. А мы на что? Кто за нас в сугробах муравейник построит? А чурочку для растопки кто принесёт? Занозистым бугром вровень с поленницей коченела она в дровянике. Набьёшь плетёную корзину с горкой и тащишь наверх, пыхтишь, деловито отдуваешься — похвалами окрыляешься.

Три печи топили берёзовыми дровами, а ту, что внизу – углём. Там Ганя работник управлялся — весёлый, щуристый, с прилаженной колодой вместо ноги. «Сказывал», будто «на войне оторвало». Бывало, достанет нож из единственного голенища, возьмёт чурку и давай обтёсывать. Да так ловко! Домики для кукол мастерил и мебель, и качели, и скамеечки.

 

К лету дружно «выставляли» «вторые» рамы, очищали от старой замазки, мыли, красили белилами, а ближе к зиме «вставляли» на прежнее место. Ах, этот любимый запах свежевысохшей краски и сверкающие стёкла, разносящие по дому солнечные блики. Подоконники прокладывали ватными валиками и шарами под стать сугробам и снежкам, украшали фарфоровыми голубками да разными безделушками. Стёкла и рамы конопатились наглухо, оттого не потели и не замерзали. А там, где оставляли форточки, зрели морозные узоры на стекле, словно ледяные ветки с яблоками. Любила я из наших окон на реку смотреть. Ганя «рыбалил» охотно и рассуждал, бывало: «Река зимой, что баба на сносях...». Сядешь у окна, представишь что там подо льдом, подумаешь, а ведь и правда. Сразу петь почему – то хотелось. Случалось, что и грустную заведёшь...

 

— пела бабушка, наводя в доме идеальную, слегка подсинённую и накрахмаленную, чистоту. Бельё, салфетки, подзоры, скатерти с шитьём «сперва» отстирывались на ребристой доске, выпаривались до кипени в бельевых баках на хозяйственной печи, потом, ещё горячие, в облаках пара, вынимались деревянными щипцами, раскладывались по жестяным ваннам и увозились на реку — полоскать, и только после этого «синили» да подкрахмаливали. Сушили бельё на чердаке. Зимой оно вымерзало, превращалось в ледяные короба и дивно пахло озоновой свежестью.  А по субботам — баня с берёзовыми вениками...

 

 «...Однажды мне приснился ужасный, страшный сон...»

По весне в распахнутые окна духмяно ломились блестящие от смолы, растрескавшиеся тополиные почки, а как время придёт — сирень да черёмуха. Два раза в году — к «майским» и «октябрьским», обязательно белили. После побелки отмывали всё хорошенько от извести, мыли люстры, меняли шторы. Летом пустые створки затягивали белоснежной аптечной марлей, а гнутыми вертящимися гвоздочками регулировали натяжение, чтоб зазоров не было. Не залетали в дом ни праздные мотыльки, ни въедливые мошки, ни комары – зануды, ни мухи – «бомбовозки» разве что «створ» забудешь к вечеру прикрыть.

 

«Почивали» на высоких взбитых перинах и подушках, под пуховыми одеялами. В солнечный день и зимними вечерами при свете уличных фонарей ажурный, тщательно отутюженный тюль отбрасывал на стены и мебель причудливые орнаментальные тени. Пока разглядишь загадочную геометрию тюлевых узоров, навалится безмятежная дрёма...

Утром бабушка будит: «Вставай, Ариша, женихи все ворота изломали». На столе уж пирог завлекает или другое кушанье. Откусил и наелся, спасибо. Скажет: «Слава Богу, внученька», а маме: «Аля, к врачу её надо, не ест ведь совсем».

 

К выходным стряпали по нескольку блюд, обязательно пекли пироги с разными начинками. Если с мясом, то к ним ароматный бульон подавался, а сладкие – с чаем «кушали». Доставали разносолы к приходу гостей, угощали, с собой накладывали–заворачивали, провожали до ворот. Крашеные лиственничные полы в зиму укрывали коврами, ноги прятали в жаркие носки из собачьей шерсти, связанные маленькой сухонькой бабой Тасей из соседнего дома. Она и пряла сама. Начешет с дворовых псин и прядёт. Четыре сына было у Таисии Ивановны, трое не вернулись с фронта. И муж без вести пропал. Остался «младшенький» — Валёк. Не успели призвать — война окончилась...

  Так и жили, душа в душу. А «в душу – то» у людей ведь всякое бывает. Ганя, частенько, достанет из кармана галифе расписную табакерку с финифтью, раздаст детворе по горсточке щекочущего табачка – нюхаем, чихаем, а он всё шутит, потом призадумается, скажет: «По – хорошему надоть, если здраво – то рассудить...»

 

Мучили наше Заозёрье и пожары, и наводнения. Дамбу возвели, а пожары всё одно, случались. Сто пятьдесят лет отслужил верой и правдой наш терем, а три года назад погорел. Так и стоит погорельцем, словно битый плетями, без языка и уха, опальный колокол. Опустел, одичал, осиротел после пожара. И мы будто осиротели. Прожитые в доме годы рассеялись, растворились вместе с чёрным дымом. Но слышится мне порой не то путеводный набат, не то благовест бьющего неизбывной тоской старого увечного колокола, напоминающего о сладкой тщете и иллюзорности сущего.