За линией фронта

Автор: Evgeniya. Отправленный Тема времени

Зоя Ивановна Криц, 92 года
Отправиться в ссылку, пережить войну и найти своё счастье.
 
Калининградка Зоя Ивановна Криц — о ссыльных дворянах, зашитом в платье крестике и футбольной команде, ушедшей на фронт.
 
Зоя Ивановна родилась в 1927 году в Тверской области. Её отец был хорошим портным и держал небольшую швейную мастерскую, где работало пять человек. Дело процветало.
 
Отца арестовали в 1931 году — раскулачили как социально враждебного элемента. По традиции тех лет вскоре пришли и за роднёй. Маму и троих детей, членов семьи врага народа, отправили в ссылку на Урал. Везли в товарных вагонах отдельно от арестованных мужчин. Доставили в Челябинскую область, где рядом с городом Сатка, на речном острове, был организован посёлок для ссыльных — 11 бараков.
 
Зоя Ивановна вспоминает своих соседей, эстонскую семью, с дочкой которых она подружилась. Жили рядом и самые настоящие дворяне из Петербурга. Она учительница, он инженер. В 1937-м инженера повторно арестовали. Он вернулся через десять лет.
 
"В Сатке был построен завод "Магнезит", в нашу сторону летела магнезитовая пыль (предприятие начало выпускать продукцию в 1901-м и производило огнеупоры — ред)", — рассказывает Зоя Ивановна. Ссыльным запрещали общаться с городскими, выйти из посёлка можно было только с разрешения комендатуры. В посёлке имелся большой клуб, позже появился детский сад, куда шестилетнюю Зою привели перед самой школой.
 
 
Зоя Ивановна вспоминает: "Нам всем запретили кресты нательные надевать. Тогда мама мне в платье крестик зашила, как раз на груди. И сказала, чтобы я никому никогда про это не говорила. А мне же не терпится. Похвасталась девчонкам: "А у меня крестик есть!" И побежала одна из девочек, сообщила воспитательнице. Воспитательница платье мне распорола, крестик достала. Мама меня тогда сильно ругала".

Радио и газет в посёлке не было. О том, что началась война, летом сорок первого ссыльным сообщили в поселковой комендатуре.

В 1943 году, когда брату Зои, исполнилось 18, его забрали в армию. В тот год из посёлка призвали практически всех 18-летних, в том числе футбольную команду в полном составе. Многие футболисты обратно не вернулись, а брат выжил. Из-за худых сапог он отморозил ноги и попал в госпиталь — это всё, что Алексей рассказал сестре о своей войне. У одной из жительниц бараков на фронте погиб сын и муж. Семья Зои перебивалась у неё, когда остров затапливало в половодье.
 
"Жизнь была тяжёлая, — говорит Зоя Ивановна. — Вещи, которые от брата остались, мы на продукты у башкир меняли, на картошку. Мама работала, поэтому ей давали 400 грамм хлеба, а детям — двести. Часто эти 200 граммов хлеба были единственной моей едой за день. Полкило сахара давали, сколько-то крупы".
 
 
Эвакуированные ленинградцы открыли в посёлке небольшой Дом быта. В нём работали парикмахеры, вязальщицы и часовой мастер — очень интеллигентные питерские евреи. Юную Зою позвали туда работать кассиром.

"Мне мужской мастер говорил — давай я тебя научу, будешь парикмахером и у тебя всегда будет булка белая с толстым куском масла. А я не хотела мужчин стричь. Нашлась другая работа — в детском саду воспитателем. Я к тому времени замуж вышла, у меня уже ребёнок был. Я рано выскочила замуж", — говорит Зоя Ивановна.

Будущий муж, татарин Мансур, очень нежно ухаживал за девушкой. Они поженились в пору, когда Зоя трудилась кассиром. В 16 лет она родила сына. Мансур был военным музыкантом. Его пригласили в высшее военное училище, эвакуированное из Ленинграда, а ещё Мансур служил в оперном театре в Перми.
 
 
Екатерина Андреевна Волкова, 88 лет
"До второго класса доучилась — и закончилась моя школа"
 
"Я и не думала, что столько проживу". Часть её детства пришлась на войну, в десять лет Катя пахала, косила сено и копала окопы. У неё всего два класса образования — больше не получилось.
Катя Кононович (Волковой она стала по мужу) родилась в деревне Озерница Лунинецкого района Белоруссии. Лунинец с момента своего основания в XV веке относился то к Речи Посполитой, то к Российской империи. В 1939 году область вошла в состав Белорусской ССР, а судьба у местных жителей осталась прежней — как в "Свадьбе в Малиновке": то белые придут, то красные.
То немцы придут, то бандиты
 
"Еще до войны мой отец сказал кому-то: вот придёт капелюш — он вам задаст. Чуть не побили за это отца. В сорок первом все знали, что немцы идут, прошли Брест уже, — Екатерина Андреевна произносит "идуть" и "прашли", по-белорусски акая и смягчая окончания. — В 1938 году я пошла в первый класс, были поляки у нас. В 39-м поляков прогнали. Я учила сначала белорусский и польский, а потом белорусский и русский. В 1941 году пришли немцы, стала учить немецкий и белорусский. Немцы дали своего учителя, он был русский".
 
Учиться долго не пришлось, школьники понемногу разбрелись по домам — надо было работать. У Кати отец умер в сорок первом, мама осталась с тремя девчонками. Единственный мужчина, 14-летний брат, ушёл в партизаны.
 
"Настоящих партизан не было, а были бандиты, — говорит Екатерина Андреевна. — Немцы утром приходят, эти вечером. Брат ушёл от них, скрывался, его чуть не расстреляли. Приезжали власовцы, мадьяры, румыны из Львовской области, вот они издевались очень сильно. Меня мама прятала: боялась, что изнасилуют, такое было часто".
 
Настоящие партизаны появились позже. Усталые, обросшие мужики просили у местных нижнее бельё. Им выносили льняные кальсоны и рубахи.

В 40-е годы в Озернице насчитывалось 500 дворов. Из молодёжи многих угнали в Германию, после войны они вернулись. Не вернулись евреи. В тех местах был жесточайший холокост: в одном только лунинецком гетто уничтожили 4 300 человек. В Озернице проводили на фронт почти всех молодых ребят чуть старше Катиного брата. И ни один не вернулся. Брат ушёл на фронт в начале 45-го.
"Немцы гоняли нас окопы рыть и картошку чистить на кухню. Дети работали, как взрослые люди. Нас кормили, варили рисовую кашу с черносливом и суп. А к Новому году даже подарки давали детям", — признаётся Екатерина Андреевна.
Вспоминает, что оккупанты увели с их двора овчарку, но дали взамен керосина, мыла и хлеба. Захватчики лютовали в соседних сёлах, где людей заживо жгли в избах. Покидая Озерницу, хотели спалить и местных, но вмешался кто-то из командиров — Екатерина Андреевна называет его "фельдфебелем" — и крестьян пощадили. Семья Кононович вместе с односельчанами накануне намеченной расправы покинула деревню и три недели жила в шалаше среди болот.
 
"Утром только встаём — слышим стрельбу на хуторах и видим пожар. Были у нас солтысы — председатели. Они немцам доносили, кто чем занимается. Выйдешь скот кормить: там, где рыли окопы — свежие комья. Значит, человека расстреляли, кто-то донёс. Двоюродного брата живого закопали. Когда стали раскапывать, одна рука лежала под головой, а другой глаза закрыты", — вспоминает Екатерина Андреевна.
 
Работа с утра до ночи
 
Десятилетняя Катя была старшей из сестёр. Ей приходилось выполнять всю женскую, да и мужскую работу. Рассказывает, как косили на болотах, где каждая семья имела свой участок: "К болоту лошади нас подвозили, а дальше нужно идти — вилы, грабли, топор, хлеб за плечами. Как мимо кочки ступишь — по пояс провалишься. Сложишь косу, покосишь — на следующий день не могла встать, всё болело. Ночевала одна. Шалаш сделаю из берёзовых веток. Утром в канаве наловлю рыбы, сварю ухи. Там и вьюны, и щукари, карасики. Три дня пройдёт, если солнце хорошее — приезжаем с матерью сгребать сено, делать стоги", — рассказывает Екатерина Андреевна.
 
 Зимой надо за дровами: "Что я там могу нарубить? Ну сосны небольшие. Наст держит сани, только лошадь проваливается. Ещё на выгоревших местах собирали коряжки, делали лучины".
 
Катина мама, несмотря на войну и своё вдовство, ни на пядь не сократила привычные угодья. Кононовичи сеяли ячмень, рожь, овёс, пшеницу, держали коров и овец, выращивали лён. Со льном возни больше всего: раза три его полешь, убираешь, сушишь, потом начинаешь трепать.
 
 
"Откидываешь по разные стороны, грубое — в отходы, на рядно, на кальсоны мужские, на сорочки женские, тонкий — на рушники, скатерти. Осенью начинаем прясть, кто на веретене, а кто на прялке", — вспоминает Екатерина Андреевна.
Катя Кононович ткала полотенца и клетчатые юбки — три-четыре красных нитки, три-четыре белых. Девчонки шили юбки, клали под матрас, чтобы закрепить складки. Бегали на танцы.
 
 
В 1951-м году объявили набор переселенцев в Калининград, но тогда мать Катю не пустила. А потом сама сказала: "Уезжай, тебя здесь заклюют". Так Катя отправилась в незнакомый город, по сути — с одной тяжёлой работы на другую. В Калининграде она трудилась на лесобирже, строила дома на Красносельской и других улицах, работала официанткой в ресторане "Москва".
 
 
Юрий Алексеевич Долгов, 95 лет
" Вместо ушедших на фронт шахтёров уголь стали добывать женщины "
 
Ветеран Великой Отечественной вспоминает о жизни в тылу и о том, как эшелон увёз его на Дальний Восток
 
Лето 1941 года застало девятиклассника Юрия Долгова в посёлке Товаркино Тульской области. Мама преподавала в школе, отец работал агрономом на машинно-тракторной станции.
 
В доме Долговых было радио. В один из ярких летних дней по радио сказали, что сейчас будет выступать Молотов, заместитель Сталина. Послушать Молотова собралась вся семья. Молотов сказал, что началась война с Германией.
 
"Когда мы это услышали, — вспоминает Юрий Алексеевич, — люди как-то преобразились, стали более сосредоточенные. Все поняли, что сейчас жизнь совсем другая начнётся".
Рядом с Товаркино добывали бурый уголь. Вскоре шахтёров стали забирать на фронт. На их место в шахты пришли женщины.
 
Война изменила всё, в том числе и школьную программу. Дети стали писать сочинения о войне. Каким-то совершенно мистическим образом работа девятиклассника Юрия Долгова сохранилось в семейном архиве.
 
Не только лётчики, но и славные советские танкисты совершают чудеса храбрости, — писал в своём сочинении Юра, — врываясь в глубокий тыл врага, они беспощадно расстреливают и давят гусеницами гитлеровцев и их технику. Когда в неравной схватке немецким мерзавцам удаётся поджечь советский танк, то герои-танкисты продолжают вести бой до последнего вздоха…Русский народ никогда не мирился с врагом и не был им порабощён. Так будет и сейчас
 
Примерно в середине ноября 1941 года через деревню прошла первая колонна немецких войск. Немцы не остановились. Они спешили на Москву.
 
"Конечно, нам было страшно, когда мы смотрели на эту колонну, — рассказывает Юрий Алексеевич, — мы слышали вдалеке пальбу и думали, что скоро стрелять будут по нам. Когда немцев разбили, они пошли в обратном направлении. И тоже через наше Товаркино. Я помню, как они прямо на дороге бросали свои машины. Много машин. И как три дома у нас подожгли. Злые были, что мы их погнали. Я испугался, что и наш дом подожгут. У нас во дворе что-то вроде подвала было. Я начал туда стаскивать из дома всё, что только мог: постель, посуду… Обошлось."
 
В один из морозных декабрьских дней в дверь постучали вооружённые люди. Это были "сибиряки" — солдаты сформированных в Казахстане и Сибири дивизий, брошенных на защиту Москвы. Солдаты были хорошо одеты и вооружены. Они остановились в доме Долговых. Юрий Алексеевич помнит, что сибиряков неплохо снабжали — сев ужинать, солдаты угостили хозяев, а утром ушли "гнать немцев дальше".
 
Девятиклассник Долгов закончил курсы трактористов, пошёл работать на машинно-тракторную станцию, пахать землю. В армию его не брали — не достиг призывного возраста. Напарником Юрия стала женщина, заменившая ушедшего на фронт тракториста.
 
Зимой 1943 Юрий Долгов получил повестку из военкомата. Мама с сестрой положили на санки его вещмешок с сухарями и пошли провожать на войну. В Туле новобранцев со всей области погрузили в эшелон. Все хотели воевать, все хотели бить немцев. Но эшелон пошёл на восток.
 
Новобранцы ехали 38 суток. Людей везли в двухосных маленьких вагончиках-"телятниках". Внутри — нары из досок, постель из соломы. В вагоне — сорок человек. Кормили плохо, давали 200 граммов пшённого концентрата на весь день. "Дали тебе этот концентрат, а где ты его будешь варить в вагоне? Печка-буржуйка маленькая стояла, но на ней особо не приготовишь. Да и дров не хватало", — рассказывает Юрий Алексеевич.
Эшелон прибыл на Дальний Восток, в город Свободный Амурской области. За рекой — японские императорские войска. Официально между Японией и Советским Союзом нет войны, но все понимают, что столкновения с союзником Гитлера не избежать.
 
9 мая 1945 года объявили о подписании акта о полной и безоговорочной капитуляции немецких войск. "Конечно, очень радовались. Но при этом мы понимали: там, на западе, война кончилась. Значит, завтра она начнётся здесь, на востоке. Возле нашей казармы проходила железная дорога. Вскоре по ней в сторону границы пошли эшелоны с танками. Их перебрасывали с запада на восток. Значит, и наш черед повоевать скоро придёт. Три месяца перебрасывали. А девятого августа 1945 года мы пошли в Маньчжурию...".
 
 
Лидия Степановна Попова, 82 года
Как дети помогали партизанам и почему сырники ассоциируются с войной
 
По документам она Лидия, а на самом деле — Людмила. Бумаги когда-то сжёг ревнивый муж, а когда выправили новые, у Люды появилось новое имя. Так она себя теперь и называет — Лида Степановна
 
Начало войны Лида запомнила, несмотря на малолетство.
 
"Помню, как брат уходит на фронт, все плачут. Он только школу тогда окончил. Ещё помню, как мы, дети, лежим на русской печке, помню запах сырников — до сих пор их терпеть не могу. Смотрим —мужчины сидят в белых полушубках, и перед ними карта. О чём-то рассуждают".
Под Витебском, где жила семья, в годы войны действовало несколько партизанских бригад. Отец тоже ушёл в партизаны и пропал без вести. В семье было девять детей. 20-летняя старшая сестра к тому времени вышла замуж, родила ребёнка.
 
Их деревню немцы сожгли дотла. Незадолго до этого люди ушли в лес, погрузив на повозки чаны с мелкой картошкой, сваренной в мундире, и бочки с квасом. По сути, это была единственная еда.
"Помню, кто-то залез на дерево и кричит: "Посёлок горит!". Потом, когда немцы шли снова и облавы начались, мы прятались под землёй. Открывается люк, сверху на нём мох. Внизу — помещение вроде подвала. Мы сидели в этих ямах, выходить не разрешалось. Один раз долго не открывали, мы чуть не задохнулись. Детям не велели шуметь, младенец заплакал — чуть не задушили его. Потом мы переехали в землянки и в них прожили всю войну. Взрослые уходили на работу, дети оставались одни. Мы слышали, как воют волки, в маленькое окошко наблюдали, как сбрасывают бомбы самолёты", — рассказывает Лида Степановна.
Партизаны отправляли детей в разведку группами по пять-шесть человек. Задания давали несложные: собирайте колоски, дёргайте травку и смотрите — нет ли фашистов.
 
Однажды нас немец остановил. Не стрелял, только твердил: "Шнель, шнель" — идите, мол, отсюда. Детей немцы не обижали, одному мальчику даже губную гармошку дали", — вспоминает Лида Степановна.
Старший брат не вернулся с войны. Весной 1945 года семья получила похоронку, что Агарак Степан Степанович погиб на Одере. Он похоронен в Германии. Сёстры собирались съездить на его могилу, да так и не случилось.
 
А мама погибла в 40 лет. Лида Степановна вспоминает, как однажды мать повесила на плечи мешок, полный банкнот, и отправилась в Минск за продуктами. Незадолго до этого она получила выплаты за мужа и сына.
 
Я помню — купюры были большие и их было много. Мама не вернулась, говорят, её бандеры убили в поезде из-за денег. Ей 40 лет всего было. Сначала муж сестры за нами присматривал, а потом стали нас подбрасывать в детские дома — меня, брата, сестру, а самую младшую сестру Катю — в дом малютки. Мы там все трахомой (инфекционное заболевание глаз — ред.) заболели. Страшно лечили — и уколы делали в глаза, и натирали, но вылечили", — рассказывает Лида Степановна.
О жизни в детдоме она вспоминает с теплотой. Детдомовские и поселковые учились вместе.
 
“Я любила читать. Положат спать, а мы под одеяло прячем книги. Старенькая учительница забирала нас к себе домой, у неё была небольшая комнатка, всё газетами застелено. Заставляла переписывать на выставку тетради: у нас с сестрой почерк был хороший. Ставила пятёрки. В детском доме нас сразу приучали к порядку, к дисциплине. Мы и дрова кололи, и многое другое сами делали. Когда я вышла из детдома, то умела и готовить, и какой-то ремонт в квартире сделать", — вспоминает Лида Степановна.
 
Закончив восемь классов, 16-летняя Люда решила поехать в Сибирь, где нашлась её родная тётка. Девочке выдали сухой паёк и посадили в поезд до Москвы, откуда она восемь суток ехала на верхней полке до Новосибирска. На вокзале по громкой связи объявили: "Лида Агарак, тебя ожидает тётя". Агарак! Ну что за фамилия! Люде постыдилась выйти в центр зала. А когда решилась, навстречу шагнула тётка — статная сибирячка. Всплеснула руками: "Я хотела тебя в детдом отправить, а ты вон какая здоровая! Надо на работу!".
 
 
И взяла её в ателье, где сама работала, а вскоре и просватала 16-летнюю племянницу. Жених трудился там же закройщиком. Через несколько лет из-за непомерной ревности мужа Люда сбежала к сёстрам, обосновавшимся в Калининграде. Тогда-то ревнивец с сжёг документы, но остановить жену не смог. Было и ещё одно обстоятельство, которое Лида не смогла простить супругу. Однажды тот не вовремя закрыл печную задвижку, и она с дочками угорела. Старшая девочка умерла, младшую спасла бутылочка с молоком, которую сосала малышка. Вдвоём с дочкой они и уехали в Калининград.
 
...Из девяти сестёр и братьев осталась в живых только Лида Степановна. Умерла и младшая сестричка Катя, оставшаяся в Белоруссии: после Чернобыля у неё обнаружили рак горла. Лида Степановна работала кондитером, потом устроилась дворником — ради жилья, а после до 80 лет трудилась в мебельной компании "Лазурит" уборщицей.
 
 
 
Людмила Ивановна Боровкова, 82 года
"Каждый год, 25 декабря, ставлю на подоконник свечу"
 
Людмила Ивановна родилась накануне войны в Ленинграде. Её семья хлебнула горя сполна, пережив гибель мужчин на фронте, детские смерти, многолетний голод и скитания. Спустя десятилетия Людмила Ивановна написала книгу "Моё блокадное детство".
 
Отец Люды — Люси, как её звали в семье — был военном моряком и незадолго до войны перевёз семью в Кронштадт. В 1941-м, как и сослуживцы, Иван Здор посадил жену и детей на катер и отправил назад в Питер. Вместе со старшими сёстрами и племянниками Люсина мама поселилась в квартире бабушки на Васильевском острове.
 
"В ту ночь, когда началась война, к папе пришли два матроса, они пошептались у дверей, и папа быстро собрался, взял тревожный чемоданчик, подошёл к маме, поцеловал её, посмотрел на нас с братиком и, ничего не сказав маме, ушёл с матросами в гавань. О войне мама узнала из репродуктора на улице, когда вышла утром с нами гулять, а до этого мама думала, что это очередная учебная тревога".
Из книги "Моё блокадное детство"
 
Мужчины ушли на фронт, женщин отправили рыть окопы. Когда сверху начинали сыпаться бомбы, женщины бросались на дно траншей, прикрывая головы руками, а потом вновь брались за лопаты.
 
"Когда немецкая армия подошла к Ленинграду, ушёл на фронт даже мой дядя Саша, мамин брат, несмотря на то, что у него была бронь, он носил очки с толстыми линзами. Его не отпускали с завода, на котором он работал, но он настоял на своём. <...> Через полгода бабушка получила известие о его смерти".
Из книги "Моё блокадное детство"
Ленинград бомбили. Соседи по подъезду, где жила семья Люси, по очереди дежурили на крыше. "Мама рассказывала, как было страшно подниматься наверх во время налёта. Зажигательные бомбы брали большими щипцами, засыпали песком, окунали в воду и сбрасывали вниз эти зажигалки. Бог миловал, наш дом жив остался", — вспоминает Людмила Ивановна.
 
"Во время первых налётов разбомбили самые большие продовольственные склады — Бабаевские. Все продукты сгорели, по улице тёк сахар пополам с грязью, и некоторые люди собирали его в вёдра. После такой беды резко уменьшили норму хлеба. Это была вынужденная мера.Все работающие получали 250 граммов хлеба, неработающие — 125 граммов. Люди стали слабеть, медленно ходили, часто останавливались, чтобы отдохнуть. В конце 1941 года появились на улицах первые умершие. Мама моя рассказывала, как она ходила за водой на Неву и увидела, что по дороге впереди неё идёт человек. Потом его как-то стало клонить в сторону, и он сел прямо на снег. Когда мама подошла к нему, он уже был мёртвый".
Из книги "Моё блокадное детство"
В 1942 году от голода умерли двухлетний брат Люси Олег и только что родившаяся сестрёнка. Мать сама была едва жива, и хоронить девочку на Смоленское кладбище, расположенное неподалёку, отправились тётя Клава с тётей Олей. Малышку положили в бабушкину соломенную кошёлку и закопали рядом с братиком.
 
"Однажды мама получила хлеб в магазине, как обычно, на всю семью, вышла из магазина, и у неё выхватил хлеб какой-то мужчина и побежал. <...> Этого мужчину поймали и стали бить его и отнимать хлеб, а он не отбивается от побоев, а быстро ест хлеб, и когда хлеб у него отняли, там осталось совсем немного.
 
"Помню, как мы сидели за столом, у нас были одинаковые тарелочки, и бабушка нам разливала из большой зелёной кастрюли мутную водичку. Она называла это супом и просила, чтобы мы кушали не спеша, давала ещё по маленькому кусочку хлеба".
Из книги "Моё блокадное детство"
Когда в 1943-м первый раз прорвали блокаду, построили дорогу и пустили поезд с продуктами и медикаментами, семья уехала из Ленинграда в эвакуацию, но до Новосибирска женщины и дети не доехали: в пути мама заболела тифом. Они успели добраться только до Вологды, где маму положили в больницу. Из больницы её выпустили через месяц с лишним — худую, измождённую и лысую.
 
"...мы ехали долго в товарных вагонах, и у нас долго не было бани. Уже было тепло, начало лета. Люди стали чесаться, буквально все завшивели, на стоянках все выходили из вагонов, взбирались на насыпь и искали друг у друга в головах вшей. <...> Один раз рядом с мамой на насыпи присела женщина, слегка подняла подол своей юбки, отвернула чулок и стала давить вшей и гнид, которые щёлкали у неё под ногтями. Она <...> сказала маме: "Милая, можете мне поверить, это жена капитана второго ранга занимается этим безобразием"...".
Из книги "Моё блокадное детство"
Они так не уехали дальше Вологодской области. Отставших от поезда ленинградцев отправили в одну из деревень, где дали половину большого, крепкого дом. Его хозяев когда-то раскулачили и сослали на север. Почти полкомнаты занимала русская печь и полати, на которых любили играть дети. Женщины работали в колхозе.
 
Людмила Ивановна вспоминает, как однажды в их деревню приехал цыганский табор. Деревенские с перепугу позакрывали ставни и калитки.
 
"А мы пролетарии, у нас нечего было воровать, и мама с тётей Клавой пустили их в дом. Женщины там были и дети, из мужчин — один старик, бородатый, представительный. Весь скарб они притащили, даже гитару и скрипку привезли. Дети побежали к нам на полати, а взрослые принялись разгружать мешки. На длинный стол стали выкладывать сало, яйца огурцы. Мы этого давно не видели, сидим с Симкой, вытаращив глаза. Сварили картошку в чугунках, за стол сели, наши мамы рассказали о своих мытарствах, а они — о своём. Цыган сказал что-то молодой, стройной, красивой девушке с косами ниже талии. Она встала и запела, ухватившись за полати и раскачиваясь. Голос у неё был красивый. До самой смерти буду помнить — так она хорошо пела".
Из книги "Моё блокадное детство"
 
В январе 1944-го они получили извещение о гибели отца. Он умер 25 декабря. На фронте Иван Здор, раненый в ноги, долго пролежал на снегу и получил двустороннее воспаление лёгких. Вдову, получившую похоронку, еле откачала сестра Клава. "Мы проплакали всю ночь. Маму освободили от работы, и она целый день пролежала дома. Теперь, как 25 декабря, я на подоконник ставлю свечку…", — говорит Людмила Ивановна.
 
 
В конце января они засобирались в освобождённый Ленинград, но смогли добраться только до Вологды, Там женщинам и детям велели ждать и поселили в бараке, по самую крышу вросшем в землю. Мать с тётей устроились на работу в полевую механическую прачечную, сокращённо — ПМП, где стирали бельё и одежду для фронтовиков.
 
"С нами заниматься было некому, и мы с сестрой были предоставлены самим себе, как могли, так и проводили время. Однажды на корм лошадям привезли на барже протухшую капусту, она стояла на берегу в больших бочках. Время было холодное, и капуста была со льдом. Мы с Симой решили попробовать эту капусту и поели. Мне ничего не было, а Сима заболела, её положили в больницу и так получилось, что мою сестрёночку не смогли спасти врачи, она умерла".
Из книги "Моё блокадное детство"
 
По воспоминаниям Людмилы Ивановны, Сима провела в больнице около месяца. Её отец-фронтовик писал главврачу, умолял спасти дочь.Когда девочки не стало, дядя Серёжа ушёл от тёти Клавы, и та, сама не своя от горя, уехала в Ленинград, а Люся с мамой остались в Вологде.
 
"У нас в бараке висела чёрная тарелка-радио, и как только освобождали очередной населённый пункт, у нас начинался концерт. Доставали гармошку, была и гитара, и балалайка. <...> всякие были песни — и старинные русские, и современные военных лет. <...> Меня просили, чтобы я сплясала, а меня долго просить не надо, я выходила на середину, из кармашка доставала платочек — и пошла, приплясывая, по кругу, да ещё и вприсядку. Пройду круг и начинаю петь частушку: "На суку сидит ворона, кормит воронёночка, у какой-нибудь разини отобью милёночка", и опять пошла по кругу, а собравшиеся смеются, подбадривают. И я опять: "Лейтенанты, лейтенанты, лейтенанты модные, хлеб по бабам растащили, а бойцы голодные" — и опять по кругу плясать".
Из книги "Моё блокадное детство"
 
В этом же бараке они встретили Победу. Александра, мама Люси, плакала навзрыд...
 
Только в 1952 года Люся упросила маму и приехала в Ленинград. В бабушкиной квартире удивительным образом сохранился венецианский пейзаж в бронзовой раме, ваза с ангелами на ручках, часы в виде Исаакиевского собора, диванчик красного дерева с головой льва на спинке и такое же кресло. Паркет сожгли в блокаду, а мебель сберегли. Спустя годы всё отвезли в комиссионку, и на вырученные деньги родственники Люси сделали первый взнос на кооперативную квартиру.
 
К этому времени они уже перебрались в Калининград, где маме и её новому мужу — Люся звала его сначала просто "эй", а потом "дядя" — дали крошечный домик-будку в районе торгового порта.В этом домишке ноябрьской ночью родилась сестрёнка Татьяна. Мама стонала, ей помогала соседка, а девятилетняя Люся размазывала по щекам слёзы от жалости к матери и грела на кухне воду.
 
После семья получила жильё в разбитом немецком доме. В одной комнате — семья старшего лейтенанта дядя Петя, штурмовавшего Кёнигсберг, в другой, проходной — Люся с родными. Оконный проём заделали фанеркой, входную дверь нашли в соседних развалинах. Посреди комнаты стояла буржуйка, на ней пекли картошку. Мимо их дома едва ли каждый день шла на соседнее кладбище похоронная процессия. Под духовой оркестр в последний путь провожали фронтовиков, умерших от ранений и сердечных болезней...
 
 
 
Елизавета Яковлевна Мамаева, 87 лет
Летом 1941 года Елизавете Мамаевой было восемь с половиной лет. После окончания первого класса одной из московских школ родители отправили её на каникулы в деревню Троекурово Липецкой области, к бабушке.
 
Как-то утром летнего дня двоюродная сестра маленькой Лизы сказала, что началась война и что "танки идут".
 
"Я тогда не восприняла это сообщение серьёзно, — вспоминает Елизавета Яковлевна, — ну война, ну танки… Ну и что? Мы же победим! Наш бронепоезд на запасном пути!".
Летние каникулы затянулись до зимы. Власти объявили Москву закрытым городом, самовольные въезд и выезд гражданского населения из столицы был запрещён, и мама Лизы не могла забрать дочь из Троекурово.
 
Летом в маленькую деревенскую избу дети заходили только ночевать, их жизнь протекала на улице. Работа в огороде, игры… Дети спали в сенях на топчане. Второклассницу Лизу записали в деревенскую школу. В одном помещении учились все вместе — первый, второй, третий и четвёртый классы. На всех была одна учительница.
 
"Я приехала в деревню в летнем платье, туфельках и лёгком пальтишке, — рассказывает Елизавета Яковлевна, — а тут холода. В школу мне было ходить просто не в чем. Поэтому практически всю зиму 1941-42 года я просидела на печи с бабушкой и сестрой".
 
На печке бабушка учила детей молиться и вязать. Кроме них тёплую печку облюбовали тараканы самых разных видов и блохи. "Тараканы нас не трогали, мы их тоже, а вот блохи не давали спать", — смеётся Елизавета Яковлевна.
 
Гул немецких самолётов вызывали у жителей тоску и страх
 
В семье было настоящее богатство на четырёх ногах — корова. В холода, когда корова должна была телиться, её тоже забирали в избу. И тогда, сползая с печки, маленькая Лиза старалась не попасть на рога кормилице.
 
Война шла относительно далеко от деревни Троекурово, но она чувствовалась даже здесь. В деревне закрылся магазин. Мыло, керосин, соль, спички, иголки и многое другое сразу стало дефицитом. Такие товары деревенские выменивали на продукты со своего огорода у приехавших специально за этим городских "менял".
 
Жизнь во время войны в Троекурово трудно назвать сытой, но и голодной она тоже не была. Хлеб пекли сами, добавляя в него отруби, пшено, тёртую картошку и ещё бог знает что.
 
А потом пришли советские солдаты. Они квартировали в том числе и в избе родственников Елизаветы Яковлевны. Места не было совсем, солдаты спали на соломе на полу. Одновременно появились и немецкие самолёты. Они спокойно пролетали над деревней, их никто не сбивал — сбивать было нечем. Самолёты не бомбили Троекурово, но вызывали у жителей тоску и страх.
 
Все знали, если в какую-то избу пришла похоронка. "Это не плач был, — рассказывает Елизавета Яковлевна, — стоял настоящий вой на всю деревню. Было очень жутко".
На печке маленькая Лиза прожила до лета 1942 года. А потом с фронта вернулся дядя Коля, брат отчима. Он получил право выезжать из Москвы и поздней весной 1942 года отправился в Троекурово за Лизой. "Я так обрадовалась, когда его увидела, — вспоминает Елизавета Яковлевна, — наконец-то меня забирают домой!". На фронте дядя Коля получил контузию. "Я на всю жизнь запомнила это ужасное зрелище — как он бился в конвульсиях во время приступа и как трудно выходил из этого состояния".
 
За этот почти год в деревне Лиза выросла из всей одежды. Единственное приличное по размерам платье в деревне перекрасили, оно стало чёрным, а местами полосатым. Сверху пальтишко, из рукавов которого чуть ли не по локоть торчали длинные руки подросшей за год девочки. Ко всему этому — нитки в ушах вместо серёжек.
Дети играли в войну
 
Война войной, а в Троекурово была своя мода. Тётя Нюра, жившая на краю деревни, охотно прокалывала уши всем деревенским девчонкам. Городская Лиза в стороне остаться не могла. Нитки вызвали воспаление. С болячками в обеих ушах и в самодельном берете из кроличьего пуха Лиза поехала домой, в Москву. К маме и младшему братику. И это было настоящее счастье…
 
В Москве ещё соблюдали режим светомаскировки: кто-то вешал шторы, кто-то одеяла, чтобы сбить толку с толку немецких лётчиков, бравших курс на московские окна. Вечером во всём городе не горели фонари. Милиционеры, дружинники, сотрудники домоуправлений и ещё бог знает каких организаций проверяли, чтобы граждане строго соблюдали маскировку.
 
Город уже не бомбили, но немецкие самолёты всё ещё появлялись в ночном небе. Тогда объявляли воздушную тревогу, и мама с Лизой и младшим братом на руках бежала в ближайшее бомбоубежище. А отец и отчим, железнодорожники, по ночной тревоге спешили на работу. Они были на особом положении и иногда с работы не уходили по несколько дней.
 
Одним из любимых занятий жившей недалеко от Сокольников московской детворы была игра в… войну. "Недалеко от нашего дома было кладбище, — рассказывает Елизавета Яковлевна. — Там было очень удобно играть. Были командиры, рядовые, санитарки. Разумеется, были и фашисты, как же без них. Их роль, как правило доставалась тем, кто послабее и кто нам не нравился".
Драгоценный довесок
 
Каждому жителю выдавали карточки на строго регламентированное количество продуктов и промышленных товаров. В день можно было купить не больше 500 граммов хлеба для работающих и значительно меньше — для иждивенцев и детей. Отоваренные талоны отрезали ножницами только в том магазине, к которому гражданин был официально прикреплён.
 
"Есть хотелось всегда. Во время войны в магазинах хлеб взвешивали, чтобы не продать больше положенного. Иногда нам давали довесок — маленький кусочек хлеба, иногда его специально отрезали. Мы шли домой, а путь был неблизкий, и сосали этот лакомый кусочек. Для нас это было самое вкусное", — вспоминает свои военные годы Елизавета Яковлевна.
Как-то Лиза пришла в магазин. Карточки — в кармашке пиджачка. В очереди она почувствовала, что стоящий сзади парень залез ей в карман. Елизавета обернулась, закричала "Отдай карточки!", но парень уже успел их бросить на пол: "Да вон они валяются, твои карточки!". Схватив драгоценные бумажки, Лиза убежала из магазина.
 
Мурцовка и американское платье
 
"Мурцовка" — одно из блюд времён войны и первых послевоенных лет. Елизавета Яковлевна рассказывает запомнившийся ей рецепт: "В миску наливается вода из-под крана, туда кладётся кусочками хлебушек, сколько есть. Потом немного соли, растительное маслице и, если есть, луковица. И мы ели это с большой радостью. Это было очень вкусно".
В деревянном двухэтажном доме, где жила Лиза, в каждом подъезде было четыре квартиры. В каждой квартире — три комнаты, в каждой комнате — отдельная семья. Дрова хранили в сараях. Летом в них часто спали соседские бабушки. 5 августа 1943 года в Москве начала стрелять артиллерия. Грохот страшный. Все заволновались, бабушки заметались по двору. Думали, началась бомбёжка. Но это был салют. Первый салют в Москве в честь взятия Красной армией Белгорода и Орла.
 
Район, в котором жила Лиза, пользовался репутацией плохого. Он славился своими ворами и хулиганами. Если кто-то из мужчин попадал в тюрьму, то женщины со всей улицы собирали сухари, чтобы послать ему в лагерь.
 
Елизавета Яковлевна вспоминает, как во время войны умерла мамина двоюродная сестра. Осталось две девочки. Их отец был на фронте. Одну из сирот, Нину, забрали родители Лизы, другую — родственники отца. Семьи трудно было назвать обеспеченными. "В то время у нас самих, — рассказывает Елизавета Яковлевна, — ни поесть, ни попить, ни одеться, ни обуться. Но никому и в голову не пришло сдать их в детский дом".
Как-то на службе у отчима Лизы давали подарки, присланные из Америки. Отчим принёс домой два синих платья — одно прямое, другое с широкой юбкой. В семье было заведено, что первой всегда выбирала приёмная дочь Нина. Конечно же, Нина выбрала то, что нравилось Лизе, но в общем девочки остались очень довольны. Нина прожила в семье до тех пор, пока её отец не вернулся с фронта.
 
Один раз у отца в поезде украли часы. Он немного выпил, и… Отец очень расстроился и всю дорогу говорил об этом матери. О том, как важны часы ему для работы, что теперь придётся покупать новые. Уже сойдя на перрон отец не прекращал жаловаться. Рядом с ними тёрся какой-то парень. Наконец он не выдержал, полез в карман и со словами "Да возьми ты свои часы" отдал их обескураженному отцу. После чего растворился в толпе…
 
Победа!
 
9 мая 1945 года. Елизавета Яковлевна хорошо помнит, как это было:
 
"Настоящее счастье! Люди выходили из домов, незнакомые обнималась. Кто-то смеялся, кто-то плакал. Я поехала на Красную площадь. Народу! Как меня там не задавили только… Мы были счастливы. Не тому, что освободили какую-то территорию, не тому, что мы кому-то что-то показали. Мы радовались, что убийства больше не будет, что похоронки больше приходить не будут. И что сейчас начнётся мирная жизнь".
 
 
 
 
 
 
 
 
Автор: Анастасия Кондратьева, Александр Адерихин
Фото: Александр Подгорчук, Александр Матвеев