Сергей Крикалев
Герой Советского Союза и Первый Герой России Сергей Крикалёв – единственный в мире космонавт, который совершил шесть полетов в космос. Он пробыл в космосе 803 дня, став рекордсменом Земли по суммарному времени пребывания в космическом пространстве.
Сергей Константинович Крикалёв, легенда мировой космонавтики, в настоящее время исполнительный директор по пилотируемым космическим полетам госкорпорации «Роскосмос», отвечает на вопросы нашего обозревателя.
– Сергей Константинович, Ваш рекорд держался с октября 2005 до июня 2015 года, почти 10 лет. И если быть точными, в общей сложности Вы пробыли в космосе 803 дня 9 часов 41 минуту 12 секунд. Тяжело было стать рекордсменом? Это была Ваша личная цель?
– Ну, рекорд – это вообще была не цель. Делали свою работу, делали то, что нравится. Любимую работу делали. Ну, а рекорд – это обычный результат, и, честно, даже не очень планировали устанавливать какой-то рекорд. И вдруг в середине шестого полета, во второй части шестого полета, меня поздравил центр управления полётом в Хьюстоне. Потом сотрудник Управления полётами в Москве сообщил: «На сегодняшний день ты превышаешь рекорд твоего предшественника». Тогда Сергей Авдеев до меня держал этот рекорд. Вот так. Пришло и пришло. 
Потом, под конец дня, когда нас поздравляли, я сказал: «Слушайте, ребята, очень удобный рекорд. Теперь до конца полёта я завтра побью сегодняшний рекорд, а послезавтра – завтрашний». Так что там такая многократная получалась история. Ну, скорее курьез.
– Свою основную специальность инженера Вы получили, окончив Балтийский государственный технический университет по специальности «Проектирование и производство летательных аппаратов». Все-таки Вы осознанно хотели стать инженером. А космонавтика – это была мечта, как у всех советских детей тогда?
– Ну, наверное, да. Разные дети мечтают по-разному. Скажу: я знаю своих друзей, которые говорят: «Мне было пять лет, я ещё читать-писать не умел, но уже хотел быть космонавтом». Хотя что такое космонавт, не очень знали. Я скажу: мне желание работать в этой отрасли пришло в старшей школе. Я хорошо учился, я занимался спортом, я читал много книг, в том числе хорошей фантастики. И в некоторых из этих фантастических рассказов люди путешествуют по Солнечной системе. И это все казалось естественным на фоне того, что у нас уже появились первые космические станции, уже люди начали летать по десятку суток, многими неделями, иногда месяцами. И казалось вполне естественным, что лет через 15-20 люди уже будут летать сотнями и тысячами. Поэтому хотелось попробовать работать в этой области. Когда в 1975 году я заканчивал школу, в космос полетел Георгий Михайлович Гречко. Я прочитал его биографию, выяснилось, что он окончил Ленинградский Военмех, затем работал в Королёвском КБ и стал космонавтом. Я тоже поступил в Военмех, сейчас это Балтийский государственный технический университет, на специальность «Ракетостроение», и поскольку я хорошо учился, у меня была возможность выбора, куда идти работать. Я напросился в Королёвское КБ (ныне – ракетно-космическая корпорация «Энергия» им. С.П. Королёва).
– В качестве бортинженера в 1988 году на корабле «Союз» Вы отправляетесь в свой первый полет. Предполагается долговременная экспедиция – Вы проведёте 5 месяцев на станции «Мир». Научная программа – международная, планируются технические и медицинские эксперименты. Для неопытного космонавта это сложная миссия?
– Да, первый полет, сразу международный. Много работы и впечатлений было много: от первого взгляда в иллюминатор, от невесомости, от того, что Солнце заходит или выходит за окном 16 раз за сутки. Мы с Александром Волковым и Жан-Лу Кретьеном меняли третью экспедицию «Титов – Манаров», которые впервые отлетали ровно год. Для меня общение с ребятами, которые прошли через такую экстремальную тренировку, стало, конечно, бесценным опытом. Советско-французская научная программа тоже была интересной, хотя и сложной. Нам надо было снаружи станции установить огромную разворачиваемую конструкцию в 240 кг. Мы испытывали её на устойчивость, на вибрации. Не всегда всё шло гладко, но мы справились.
– По результатам первого полета Вам было присвоено звание Героя Советского Союза и Вы стали офицером Ордена Почётного легиона. У Вас ещё четыре медали NASA и звезда ордена Восходящего солнца от Японии. За каждый международный полёт страна-участница даёт такие высокие награды?
– Да, за совместные полеты и за космическую деятельность. Но это не только моя отметка, это оценка труда большого коллектива. Космонавты находятся на верхушке большой космической пирамиды. А во-вторых, с какого-то момента я начал понимать, что это любой стране нужно, чтобы государство для себя расставило приоритеты – что важно, а что нет. И в этом направлении мотивировало молодое поколение.
– Ваш второй полет пришёлся на 1991 год. В стране путч, государственный переворот. На Земле хаос. Как это выглядело из космоса?
– Когда начался путч, у нас с Толей Арцебарским было ощущение, что мы здесь сидим, мы полностью самодостаточны, у нас всё есть. А на Земле какая-то турбулентность началась. Это мы в замкнутом объеме, это, может быть, у нас должна быть стрессовая ситуация, это мы летим на огромной скорости – 8 километров в секунду. Но наша орбита предсказуема, а что там будет происходить на Земле, было не очень понятно. И мы беспокоились за страну, за близких.
– В свою очередь мы переживали за Вас. Ваш полёт неожиданно продлили. Вместо положенных пяти месяцев – десять. «Свободная» пресса утверждала, что Вас там забыли…
– Я знаю, было много всяких фейковых новостей. Даже потом, мне рассказывали, кажется, в Италии организовали общество, которое собирало деньги на мой возврат. На самом деле в середине полёта Земля меня предупредила: «У нас тут возникли проблемы с организацией следующих двух пусков, пытаемся слить их в один. Мы рассматриваем разные варианты, но самым простым будет, если ты останешься ещё на одну экспедицию». Я тогда спросил, сколько у меня времени есть на «подумать». «Сколько?.. Ну, следующий виток «глухой», через виток, через три часа давай принимай решение». Скажу, это было непростое решение, потому что я понимал, что беру на себя большую ответственность – дойти до конца. Это похоже на бегуна, который бежит пять километров, он рассчитал силы, половину этих сил потратил, и рассчитывает дойти до финиша, полностью выложившись на последней дистанции. И тут ему говорят: «Мы бежим теперь не пять, а десять». И ты должен серьезно поменять свой настрой, поменять темп, график.
– Но на «Мире» в то время шли тяжелейшие работы. Вы монтировали огромную ферму. Вы сделали 6 выходов в открытый космос. Это уже был рекорд. И Вы согласились?
– В общем, да, я тогда согласился и остался. Те два пуска, действительно, соединили. Токтар Аубакиров и австрийский космонавт Франц Фибек прилетели вместе, ну и, собственно, командир мой поменялся – Толю Арцебарского сменил Александр Волков. Мы с ним сделали еще один выход, по результатам одного полёта у меня оказалось семь выходов в космос и рекордное на тот момент время общего пребывания за пределами станции. А когда я возвращался на Землю, весной 1992 года, Советский Союз уже перестал существовать. Но к моему скафандру намертво был пришит советский флаг. Два флага советских тогда оставались: один в космосе, который мы закрепили на станции «Мир», и второй – у меня на скафандре.
– Так Вы стали «последним гражданином СССР». Но в истории Вы останетесь первым Героем России: это звание Вы получили за тот грандиозный полет. Ваш третий полёт – опять беспрецедентный случай: Вас зачисляют в экипаж NASA.
– Да, тогда только-только образовалось Российское космического агентство, и на уровне президентов, а потом на уровне агентств было принято решение провести обменный полет. Российско-американская программа у нас уже была, это «Союз – Аполлон», но тогда каждый летел на своём корабле. А это был первый такой обменный полет, когда русский летел на шаттле, а потом американец летел на нашем «Союзе» на станцию «Мир». Я был назначен основным членом экипажа, Володя Титов – моим дублером. И вот весной я только вернулся из экспедиции, а осенью мы были уже в Хьюстоне и начали подготовку. У нас за плечами был хороший опыт полётов в космос. У меня 15 месяцев, у Володи тоже больше года. Как потом выяснилось, на тот момент суммарное время полёта всего отряда было меньше, чем у каждого из нас персонально. Для нас всё было новым, и новым для американцев, потому что ни мы, ни они досконально технику друг друга не знали. У американцев так же, как и у нас международные партнеры были только «гостями», профессиональных космонавтов среди них не было.
– В советское время всё держалось в строжайшем секрете. Но очередная перезагрузка в международной политике… и вот Вы – первый русский в составе экипажа американского шаттла «Discovery». И не какой-то «турист» – работаете с ними на равных…
– Да, нам пришлось тогда в ускоренном порядке изучать, как устроен шаттл. И давалось нам это довольно легко. Я понял, что многие технические решения, которые держались в секрете, были общими, многие принципы были похожи. Очень приятно было видеть в этой среде профессионалов. Я с удовольствием обнаружил, что с ребятами американскими у нас тоже между собой много общего. И мы сумели найти общий язык. Для нас всегда образцом была дружба американского генерала Томаса Стаффорда и советского, потом российского генерала Алексея Леонова. И пусть эта дружба будет примером политикам, как выстраивать отношения. В результате этого полета мы не только приобрели опыт и новые знания, мы поняли, как строить программы в будущем. Результатом этого полёта стала программа «Мир – Шаттл», а в итоге это все переросло в Международную космическую станцию.
– Которую в 1998 году, в своём уже четвертом полёте Вы и начали собирать. Я помню эти телевизионные кадры, как Вы и Роберт Кабана как представители России и США впервые открываете люк МКС. Этот полет на самом деле можно назвать легендарным.
– Да, это был относительно короткий, но довольно значимый полет. К модулю, который был запущен с Байконура, мы прилетели на шаттле, который запускался с мыса Канаверал. Мы должны были состыковать первые два модуля, открыть люки, сделать первые работы по обслуживанию. Наверное, для меня это самый важный и самый сложный из технических экспериментов, которые мы когда-либо выполняли. Мы даже не пытались ничего унифицировать. На МКС стыковались модули, которые делались в разных странах. Причем впервые состыковка происходила в космосе. Потом надо было настроить работу станции. Представьте: часть системы управления – на американском сегменте, часть – на нашем. Электрическое напряжение разное, ну и так далее. Это была нетривиальная задача, и мы до сих продолжаем строительство станции, мы ищем наиболее грамотные пути её использования, и всё это нам пригодится в будущих программах за пределами низкой околоземной орбиты.
– В тот самый момент решилась судьба «Мира»? Вы считаете правильным шагом его ликвидацию или всё-таки надо было дать ему шанс остаться на орбите?
– Тогда уже стало понятно, что две станции, во-первых, мы не потянем, это было сложно организационно, а во-вторых, действительно, «Мир» постарел, и стали появляться отказы. И хорошо, что мы их вовремя успели обнаружить, потому что конструкторы свои знания об этих проблемах заложили в модули МКС. С 2000 года «Мир» перевели в беспилотный режим. И в какой-то момент было принято решение, что станция прекратит существование и будет затоплена.
– Наверное, это равносильно тому, когда у тебя на глазах сжигают твой дом… Как Вы пережили этот момент?
– И я скажу: у всех – и у меня, и у моих коллег – было такое тяжёлое ощущение потери, потому что для нас она была не просто местом работы, 15 лет она была местом нашей жизни. Во время моего пятого полёта мы с Юрой Гидзенко имели шанс взглянуть на неё последний раз. Мы попросили Землю посчитать орбиту МКС и сказать, когда мы будем пролетать рядом. И Земля дала нам одну такую точку. Но скорости космические огромные, мы шли на пересекающуюся орбиту, там скорость больше, чем у пули. Тем не менее мы смотрели в два разных иллюминатора и на фоне чёрного космоса Юра Гидзенко её увидел. У меня две-три секунды было, чтобы от одного иллюминатора прыгнуть к другому, но я не успел. Она скрылась из поля зрения.
– А официальная церемония прощания с ней случилась буквально через два дня после Вашего возвращения из пятого полета. Говорят, в ЦУПе плакали. И даже объявили минуту молчания. Но Вы ведь приземлились во Флориде. Как там восприняли это событие?
– Да, это были буквально первые дни после приземления, и мы ещё не очень уверенно стояли на ногах. Нас пригласила российская региональная группа управления в Хьюстоне. Мы наблюдали, как давался тормозной импульс, который вводил станцию в атмосферу, как она сгорела в плотных слоях атмосферы и прекратила своё существование. Это были поминки. Кто-то вспомнил традиции лётчиков времен войны, когда ставили стопку водки, клали кусок хлеба для тех, кто не вернулся с боевого задания. Вся русская делегация собралась и поминала станцию, это было тяжёлым моментом.
– Кстати, этот Ваш пятый полёт с Юрием Гидзенко и Уильямом Шепердом, тоже был весьма значимым. Вы открыли постоянные, длительные полеты на МКС. То есть буквально запустили станцию в работу?
– Да, мы в конце 2000 года прилетели на станцию и первыми её активировали. Для того, чтобы она потом на протяжении многих лет оставалась постоянно обитаемой. 20 лет уже прошло, не так давно отмечали юбилей. Да, это была тоже интересная, ответственная работа.
– Ваш крайний, как говорят космонавты, шестой полет прошел в 2005 году. На этот раз Вы впервые стали командиром экипажа и установили на тот момент мировой рекорд по общей продолжительности пребывания в космосе – 803 дня. Это два года и два с половиной месяца.
– Да, и это был очень удобный рекорд. Сначала меня поздравил центр управления полётами в Хьюстоне, потом – сотрудник Управления полётами в Москве. И каждый следующий день я бил уже свой рекорд. И меня продолжали поздравлять.
– А в открытом космосе в общей сложности Вы провели двое суток. Что ощущает космонавт за бортом станции? Вы успеваете почувствовать космос, насладиться его красотой? Или мысленно молитесь: «Господи, помоги!»?
– С нами на связи специалисты. Вообще это довольно сильное эмоциональное ощущение. Ты надеваешь скафандр, а скафандр – это маленький космический корабль. Ты открываешь люк, и здесь такая аналогия, как в самолете. Когда ты сидишь у иллюминатора и смотришь на землю, это одна история – интересно, красиво. А вот когда ты с парашютом за спиной стоишь у открытой двери самолета, из которой тебе предстоит сделать шаг наружу, ощущения совсем другие: я не скажу опаска, но предельная осторожность. Потому что мы понимаем, что цена ошибки – жизнь. И в чем-то это напоминает альпиниста, когда ты должен чётко фиксироваться на поверхности, должен двигаться так, чтобы себя страховать. Но если ты срываешься со скалы, ты падаешь на дно ущелья. А если ты срываешься со станции, то смерть не произойдет мгновенно, ты будешь продолжать падать вокруг Земли. А у тебя в скафандре система обеспечения на 6 часов. И жить тебе останется ровно столько, насколько хватит ресурса в скафандре. Поэтому ошибки непростительны. Это работа не только физически трудная, тебе же приходится двигать тяжёлый скафандр, надутый изнутри, но и напряженная. Нужно действовать очень аккуратно.
– После шестого полёта, с «орбитальным» стажем в 17 лет Вы решили дать дорогу в космос молодым и спустились работать на Землю?
– Да, мне было сказано: «Ты опыта набрался много, твой опыт пригодится в строительстве новых кораблей и станций». Я был назначен заместителем гендиректора «Энергии». После того, когда я руководил Центром подготовки космонавтов, это был как раз переходный момент, когда центр переставал быть военной организацией и становился гражданским. Такой довольно тяжёлый период времени. Работал в ЦУПе, ЦНИИмаше. А сейчас я работаю в главной структуре Роскосмоса, исполнительным директором по пилотируемым космическим полетам.
– В части пилотируемых программ какие задачи стоят перед «Роскосмосом»?
– Мы сейчас работаем над созданием корабля, который должен летать не просто по низкой околоземной орбите, а должен иметь возможность выхода за её пределы, летать на высокой эллиптической орбите, летать на орбиты к Луне. Основа политики Российской Федерации в области космоса ставит перед нами задачу создать новый космический корабль, создать новую ракетную технику. На рубеже 20-х – 30-х годов планируется полет к Луне. Но это будет не просто высадка, повторение того, что было, а это полет с целью остаться там надолго, создать первую базу.
– Прогулкой по Луне грезят все ведущие космические державы. Но судя по тому, что Вас всегда сопровождает слово «первый», Луна нас не подведёт. Традиционный вопрос для космонавтов в заключение: верите ли Вы в инопланетян?
– На самом деле, ученые не спорят уже, есть инопланетяне или нет. Спорят, скорее, о том, встречаются они реже или чаще. Видимо, все-таки достаточно редко, потому что в космосе, к сожалению, к нам никто никогда не прилетал. Но вера, что наверняка должен быть другой живой разум, у нас есть. Может быть, даже не так далеко от нас, но установить контакт с ним пока ещё не удалось. Конечно, космос полон загадок и тайн. Стопроцентная уверенность может быть только в том, что Земля круглая и самая красивая… Всегда нам, землянам, надо помнить, что она у нас одна. Одна на всех. И мы должны ее беречь. «Быть не может иначе!» – как поется в известной песне…
– Вам как космическому фотохудожнику это особенно понятно. Вы – автор коллекции фоторабот «Живопись Творца», снятой с околоземной орбиты, основоположник нового направления в фотоискусстве – космической фотографии, представленной в 3D-технологии.
Это нереально красиво!
Благодарю Вас, Сергей Константинович, за интервью и за фантастические снимки, которые Вы предоставили для публикации в нашем журнале. Мы желаем Вам новых дорог и завоеваний на Земле и в космосе, замечательных свершений и творческих озарений!